Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

— А где оригиналы писем? — спросил я.

— У мистера Форсайта большая коллекция. Он говорит, что дает объявления и скупает письма у владельцев.

Элберт с документами «развлекался», а я получал от них громадное удовольствие. Это был Пятый город Ньюпорта, город, исчезнувший почти бесследно, — Ньюпорт интеллектуалов середины XIX века. Мои разнообразные занятия разжигали мой интерес ко Второму городу, к Шестому городу и к Седьмому; а жил я в Девятом городе. Когда мне было двадцать с небольшим, я мечтал об археологии. Тут было поле для раскопок. Доктор Шлиман располагал большим капиталом; у меня же — ни доллара лишнего. Я напоминал себе вычитанное где-то старое изречение: «Для воли, воспламененной страстью, нет ничего невозможного».

В моем расписании еще оставалось несколько «окон» — поздним утром и в начале дня. Я понемногу готовился — ходил в публичную библиотеку и «подчитывал» об этом времени. Потом стал ходить по антикварам и торговцам подержанными вещами. Я лелеял надежду отыскать вещи, которых никто не заметил. Я сосредоточился на рукописях — дневниках, письмах, приходных книгах и документах из старых домов, на семейных фотоальбомах и всяком чердачном скарбе… Семья Джеймсов, семья Агасси (знаменитый отец и знаменитый сын), Бэнкрофты, Лонгфелло. Лонгфелло летом жил в Наханте, но часто навещал своего друга Джорджа Вашингтона Грина в Вест-Гриниче у бухты Наррагансетт и родителей Грина, которые жили в Ньюпорте. Два знаменитых его стихотворения — «Скелет в броне» и «Еврейское кладбище в Ньюпорте» — показывают, что он интересовался нашим Первым городом.

«Лавки древностей» до сих пор торговали предметами из Первого и Второго городов. Мода на полуснисходительное коллекционирование викторианской мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там и сям я находил собрания дагерротипов, письма или стихотворения под стеклом, подписанные знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне не по карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с разрешения хозяев, взбирался с фонариком по лестницам, рылся в старых бочках и старых открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника продала полное собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца — отцовские учетные книги, и так далее.

Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это был альбом школьницы в коралловом бархате, траченный молью, заплесневелый. Там были выцветшие синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы и автографы. На одной странице Г.-В.Лонгфелло переписал «моему милому юному другу Фейз Сомервилл „Детский час“. С видом скучающего любопытства я купил альбом за два доллара; следующей осенью я продал его в Нью-Йорке за тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за фунт. Идея была в том, что, может быть, мне удастся проникнуть в этот волшебный мир (мой отец называл его „жизнь в простоте, мысль на просторе“) и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора играют в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не раздастся голос: „Дети, домой и вымойте руки перед ужином“.

Я знал, что любое первоиздание Эдгара Аллана По — одна из самых желанных находок для любого американского книжника и что за письмами его азартно охотятся. Писатель долго гостил в Провиденсе, всего в тридцати милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт. Если бы мне удалось откопать связку писем По, какое увлекательное было бы чтение, и потом — какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих пор ни один биограф не очертил всей разносторонности устремлений этого юноши: поэт, сыщик, джентльмен, может быть — актер (подобно матери), метафизик («Эврика!»), криптограф, знаток декоративного садоводства, художник по интерьеру, измученный любовник — ноша слишком многообразная и непосильная для американца.) Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды вечером я нашел у себя под дверью экземпляр его стихотворения «Улялюм», подписанный автором, — вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно встретив Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал.

Ночами по коридорам «X» не рыскали вахтеры — дежурный Мори Флинн сидел за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный. Как и многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным полицейским. Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори.

— Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго?

— Мы знакомы, Мори. Что случилось?

— Его сосед говорит, что ему снятся страшные сны. Стонет. С кровати падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить, что ли?

Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился в комнату тридцать два. Мори оставил дверь открытой и не погасил свет. Элберт сидел на краю кровати, свесив голову.

— Элберт, Элберт! Что с вами?

Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и вернулся в первоначальное положение. Я бесцеремонно встряхнул его — никакого результата. Я окинул взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его тонкого искусства. Это было начало «Падения дома Ашеров». На тумбочке стояла полупустая бутылка «Снотворного сиропа доктора Квимби». Я присел и стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к шее и к запястьям — как привык поступать с пьяными приятелями в Париже в 1921 году. Я проделал это несколько раз.

Наконец он поднял голову и пробормотал:

— Привет, Тед. Ничего… Сны страшные.

— Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже.

Он повалился на кровать и закрыл глаза. Снова холодные примочки. Я похлопал его по лицу и сильно ударил в плечо. Наконец мы выбрались в коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату.

— Нет! Не садитесь. Подышите глубже… Расскажите, что вам снится… Да, можете прислониться к стене.

— Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит.

— Вы все время принимаете этот сироп?

— Плохо сплю. Не хочу спать, потому что… они приходят. А спать надо: когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают.

— Вы знаете доктора Эддисона?

— Нет.

— Почему? Он врач в «X». То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему расскажите. И не пейте больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не читайте вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему — всякие подземелья и склепы. Как думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять?

— Почитаете, Тед?

— Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу вам только, что это прекрасно и строго, как Эльзевиры.

Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец.

Дней на десять я потерял Элберта из виду. Доктор Эддисон дал ему снотворное и строго приказал питаться: Элберт почти ничего не ел. Я продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке — теперь уже по разряду чуть ли не тряпья и бутылок — мне еще раз повезло: не пошедшие в дело наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о Сведенборге. Они хранились в бочке вместе со связками старых писем к родным. Я отделил письма от теологии и купил задешево. Впервые я заинтересовался писаниями Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием (это было в начальный период моего развития) «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса; позже я прочел несколько романов его брата. Семья Джеймсов прожила в Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив в армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы — у всех троих — в 1860 году было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи быть не могло. Письма мне рассказали мало, но я почувствовал, что напал на след.

Недели через две у меня стало столько уроков, что мне пришлось совсем отказаться от своих изысканий. Остатки свободного времени уходили на поиски квартиры. Сфера поисков ограничивалась моими капиталами — на скорую руку построенные дома рабочих по улицам, спускавшимся к Темза-стрит. Я звонил в каждую дверь независимо от того, висело там объявление о сдаче комнат или нет. Я точно знал, что мне надо: две комнаты или одна большая, ванна, кухонька, пусть даже самая примитивная. Комнаты мне нужны на втором этаже с наружной лестницей, так чтобы (хотя это не единственная причина) не надо было ходить через помещения хозяина и его семьи. Меня не смущали плач младенцев, голосистые дети, кухня внизу, покатый потолок под крышей, близость пожарного депо, или шумного клуба, или церковных колоколов. Мои притязания на отдельный вход не были такими уж неосуществимыми, как это может показаться. Старые дома делились на квартиры; престарелые жильцы все больше боялись пожаров, довольно частых в этом запущенном районе. Я осмотрел много квартир и получал изрядное удовольствие от встреч, которые случались при этом.