Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

— Вы просто невыносимы, брат Асмодей! Раз начали, прошу договаривать!

— Ладно, — сказал я со вздохом, — но обещайте никому не повторять, особенно миссис Ванвинкль.

— Я-то не повторю…

— Видите ли, миссис Венебл слышала, будто миссис Ванвинкль послала своего мужа — этого великого человека — к миссис Темпл за ветхой тридцатилетней эгреткой, не пожелав поверить миссис Темпл, что та сама уничтожит перья. И миссис Венебл сказала: «Я больше не дам ни гроша на приюты для животных, пока миссис Ванвинкль не запрут в сумасшедший дом. — Это — Далила!»

— Далила!

— Вы помните, что Далила остригла волосы могучему Самсону, и он потерял всю свою силу: тогда враги кинулись в его шатер и ослепили его. Она била в цимбалы и тамбурин и отплясывала на его распростертом теле. Как утверждают ученые специалисты по Ветхому завету, эта история означает, что она произвела над ним куда более жестокую операцию.

Миссис Ванвинкль побледнела как полотно. Она лишилась дара речи.

— Дать вам воды?

— Да, пожалуйста…

Когда я вернулся из кухни, Рип уже слез с галереи для музыкантов, спустился по лестнице вниз и стучал в запертую дверь. Я ему открыл.

Муж с женой безмолвно смотрели друг на друга. Она взяла из моих рук стакан, не сводя глаз с Рипа; наконец она попросила:

— Николас, пусть этот ужасный человек выйдет из комнаты.

— Это мой немецкий учитель, Пэм. Через несколько минут я отвезу его в Ньюпорт. Тед, поднимешься наверх, подождешь — я тогда позову.

— Я пойду в город пешком, Рип. Можешь подобрать меня по дороге. Всего хорошего, мадам.

И я направился к двери. На пороге я услышал, как зарыдала миссис Ванвинкль.

Погода была превосходная. Шел я минут пятнадцать. Вскоре после того, как я миновал Тайвертон, меня обогнала машина миссис Ванвинкль. Она опустила вуаль, но голову держала высоко. Немного погодя возле меня остановился Рип. Я сел в машину.

— Ты был очень резок, Тед… Ты был очень резок. — Машина тронулась. Помолчав несколько минут, он повторил: — Ты был очень резок.

— Я знаю, что зашел чересчур далеко, и прошу прощения.

Какое-то время мы ехали молча.

Молча проехали десять миль. Потом он сказал:

— Я ей объяснил, что ты еще в университете славился как шутник и что насчет миссис Венебл все это бред сивой кобылы. Но откуда, черт тебя дери, ты узнал про эти несчастные перья?

— Не скажу.

Он остановил машину и боднул меня в лоб.

— Ах ты сукин сын! Но я получил тысячу долларов на Берлин!

— Ну вот, в «Кафе де Пари» ты накормил меня прекрасным обедом, а в кармане у тебя было пусто, помнишь?

7. У МИССИС КИФ

События, приведшие к тому, что я снял квартиру, произошли на шестой неделе моего пребывания в Ньюпорте, может быть, чуть позже. Своим житьем в Христианской ассоциации я был более или менее доволен: я ни с кем не поддерживал тесных отношений, и у меня оставалось время для подготовки к урокам. Я хорошо ладил с комендантом, несправедливо прозванным «Святой Джо», ибо он отнюдь не был святошей. Для разнообразия я иногда спускался в «библиотеку», где дозволялись карточные игры семейного типа и можно было поболтать.

В этой библиотеке я и встретил необыкновенного молодого человека, чей портрет и злоключения впоследствии обнаружил в своем Дневнике. Элберт Хьюз, хилый юноша лет двадцати пяти, принадлежал к той нередко утомительной категории натур, которые называются «чувствительными». Когда-то это определение характеризовало людей, особенно восприимчивых к эстетическим и духовным ценностям; потом — чрезмерно обидчивых; в последнее время его эвфемистически прилагают к тем, кто не способен справиться даже с простейшими трудностями нашей обыденной жизни. Элберт, в общем, подпадал под третье определение. Он был невысок, но изящно сложен. Запавшие глаза смотрели из-под большого выпуклого лба, и это придавало взгляду пристальное выражение. Пальцы то и дело занимались недавно пробившимися усиками. Он был не чужд щегольства и в прохладные вечера надевал черную вельветовую блузу и пышный черный галстук, напоминая студентов, которых я встречал у Академии изящных искусств в Париже. Элберт рассказывал мне кое-что о себе, и выяснилось, что он в своем роде гений; специальность — воспроизведение почерков. Он родился в Бостоне и слушал там курсы в технической школе, страстно увлекаясь каллиграфией и шрифтами, и в особенности — выполнением надписей на надгробиях.

В двадцатилетнем возрасте он нашел доходное место в ведущей ювелирной фирме, где писал образцы для гравировки на подарочном серебре, для официальных приглашений и визитных карточек. В другой фирме он писал дипломы на пергаменте и почетные грамоты уходящим на покой президентам банков. На оригинальность он не претендовал: он повторял прописи из стандартных книг шрифтов и восхищавшее его раннее английское и американское «письмо» из музеев и частных собраний. Но это было не все. Он мог скопировать любую подпись и любой почерк после недолгого «вживания» в образец. Он мог мгновенно изобразить автограф почти любого из подписавших Декларацию независимости. Он был чудом.

Для меня не было новостью, что у этих «чувствительных» покорность нелепо совмещается с дерзостью. Однажды вечером он попросил меня написать какое-нибудь изречение и расписаться. Я написал по-французски (а по-французски он не знал ни слова) афоризм герцога де Ларошфуко и поставил свою подпись. Несколько минут он внимательно разглядывал листок, а затем написал: «Мистер Теодор Теофил Норт с глубоким сожалением сообщает, что не сможет воспользоваться любезным приглашением губернатора штата Массачусетс и миссис Такой-то на такой-то вечер». Это был мой почерк, обескураживающе мой. Потом он написал то же самое еще раз и передал мне, беспечно пояснив:

— Вот так это написал бы Эдгар Аллан По. Я больше всего люблю писать его почерком. Когда я пишу, у меня такое чувство, как будто он сам водит моей рукой. Говорят, я на него похож. Вы замечаете, что я на него похож?

— Да, но я никогда не слышал, чтобы он был таким уж каллиграфом.

— Все равно у нас много общего. Оба родились в Бостоне… Больше всего мне нравится писать тексты надгробий. У По тоже много про могилы и надгробья, Это мой самый любимый писатель.

— Что вы делаете в Ньюпорте? — спросил я.

— В общем, то же, что в Бостоне. Один человек — Форсайт его фамилия — увидел подарочные экземпляры стихотворения Эдгара По, которые я сделал почерком По на веленевой бумаге, и несколько алфавитов в разных шрифтах. Он сказал, что он архитектор и строительный подрядчик, а контора у него в Ньюпорте. Позвал меня сюда работать и предложил хорошее жалованье. Я делаю надписи для фасадов — почт, ратуш и так далее. И надгробные надписи — для камнерезов. Это я люблю больше всего.

Я смотрел на наши (мой и По) ответы губернатору.

— Я вам покажу кое-что еще, — сказал он. Он извлек из папки личный бланк губернатора с тисненой печатью и написал приглашение, на которое только что дважды ответил.

— Это — рука губернатора?

— Я у него много работал — и для ведомства, и для резиденции. Я работал у всех лучших поставщиков канцелярских принадлежностей и собирал образцы. У меня полный сундук первосортного товара. Знаете, коллекционеры есть по всему миру — они держат это в секрете. Я меняю дубликаты. — Он выложил передо мной: «Белый Дом», «L'Ambassade de France» [22], «Джон Пирпонт Морган», «Министерство иностранных дел» (Великобритании), бланк Энрико Карузо с шапкой в виде автошаржа, экслибрис работы Стэнфорда Уайта…

— А здесь, у Форсайта, вы этим же занимаетесь?

— Так, немного, — уклончиво ответил он, пряча «образцы» в папку. — Что-то в этом роде.

Он переменил тему.

Из Элберта Хьюза мог бы и должен был бы получиться хороший собеседник — но не получился. Как многие люди его склада, он быстро переходил от оживления к подавленности. Он с энтузиазмом хватался за какую-нибудь тему, но вскоре сникал, словно мехи, из которых вышел воздух. Он был помолвлен. Абигейл — замечательная женщина; она (шепотом) разведена; она на шесть лет старше его, и у нее двое детей. Он добавил — с меньшим энтузиазмом, — что скопил три тысячи долларов на покупку дома (где они, надо думать, уныло скоротают свой век). Элберт поневоле вызывал восхищение и даже располагал к себе, но я стал терять к нему интерес: я стараюсь избегать пришибленных. Однако я обязан ему — он открыл мне глаза на ту сторону Ньюпорта, которую я проглядел. Элберт стал приходить в нашу маленькую библиотеку с работой; он говорил, что свет здесь лучше, чем у нас в комнатах, наверху, и это действительно было так. А я, если там не собиралось разговорчивое общество, иногда ходил в библиотеку «делать уроки». Однажды вечером я попросил его показать, чем он занимается. Он смущенно ответил, что это просто «чепуха, для развлечения». Это было письмо выдающегося историка Джорджа Бэнкрофта, в котором он приглашал столь же знаменитого Луи Агасси «на пунш и добрую беседу». Элберт с видимым удовольствием писал ответ Агасси на это заманчивое предложение.