Сфагнум - Виктор Мартинович

Не, ну сами подумайте: нужно человеку конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века приховать капитал. Куда? В подпол? Так там найдут, если на вилы решат поднять. На поле? Так там еще чего доброго сосед огород заведет и капитал на крышу себе новую пустит. А вот так — чтоб и под боком, и вроде как снаружи — само то! Он показал на впечатанный в землю продолговатый сверток из черной, истлевшей кожи.

— Да это, может, кошку кто похоронил, — поспешил упредить веселье Хомяк.

— Хома, ты помолчи, — предложил ему Шульга, старательно сгребая землю со скрутка, — ты помолчи, Хома, помолчи, Хома, вот так, помолчи. Тяжелый зараза! — его тон стал ликующим.

Он приподнял сверток над землей и протянул Серому.

— Не знаю, что там, но явно металл. Вопрос, какой. Серый уважительно взвесил сверток и присвистнул:

— Пошли раздевать!

Приятели уложили находку на груду битого кирпича и принялись разворачивать кожу. Она была беспорядочно схвачена несколькими толстыми ремнями: все вместе слиплось в один большой ком, который не хотел ни расползаться на части, ни поддаваться на разрыв. Пришлось поддеть лопатой, перебить кожу в нескольких местах топором. Руки у Шульги заметно колотились. «Не томи!» — подгоняла его компания. Наконец, внешний лоскут был снят, под ним оказался более тонкий и хрупкий покров, который можно было уже просто разорвать руками. Шульга напрягся, рванул, из свертка посыпалось: монет было довольно много, несколько десятков штук, они были большими и тяжелыми, по пять сантиметров в диаметре и миллиметра три в ширину.

— Медь! — разочарованно выкрикнул Хомяк.

Шульга взял одну монету и внимательно всмотрелся в рисунок. Изображен был двуглавый орел с растопыренными, будто в танце, лапами. Головы орла смотрели по сторонам уныло, но нагло. «5 копеек» — было отчеканено с другой стороны шрифтом с «ятями». Каждая буква в этом шрифте сообщала, что пять копеек это очень много денег.

— Медь, — упавшим голосом подтвердил Шульга, — тыща восемьсот второй.

— Да ладно, братва! — не спешил падать духом Серый. — Мы клад нашли! Клад, понимаете! На шару! Нашли такой, найдем и нормальный!

Шульга вытряхнул монеты из свертка: среди покрытых патиной медных кругляшей было три черных размером поменьше. Он ковырнул чернь камнем — царапина получилось яркой.

— Серебро, — сказал он бесстрастно.

Номинал на этой монете был написан латиницей, с обратной стороны размещался сложный герб из четырех выстроенных в прямоугольник щитов со всадниками, птицами и крестами. Над гербом доминировала дутая корона, вроде той, в которых любят сниматься американские гангста-рэперы, для того, чтобы обозначить, что они самые серьезные мужчины в своем районе.

— Эти старше. Со времен королей, — торжественно произнес он. И попытался разобрать надпись на лицевой стороне: «станислаусаугустус. Дэ Гэ. Рэкс». Рэкс-пэкс, твою мать.

— А что за баба? — спросил Хомяк, всматриваясь в профиль.

— Пресвятая Дева Мария, — объяснил Шульга. — Это из Библии, жила такая в древнем Израиле. В Библии все про нее как есть написано, без гламура. Много с кем зажигала, рыжая, но потом встретился Христа и с тех пор — только с ним.

— А чего у них тут, не пойму, и со времен королей монеты заграничные, и царские копейки? — не понял Серый.

— Ну, что было, тем и платили за бухло, — объяснил Шульга, — кто динарами, кто копейками, кто вообще непонятно чем, дэгэрэксами какими-то.

— Бардак! — осудил Серый. — Как в перестройку.

— Что сейчас делаем? — спросил Хомяк.

— А что сейчас? — не понял Шульга.

— Ну, здесь мы уже клад нашли. Надо еще куда идти. Шульга вздохнул:

— Прокумекаться нам надо. Сесть и план новый обрисовать. Потому что без плана можно копать хоть до третьего пришествия, которое в календаре майя предсказано.

— Не, ну пацаны! Клад нашли! — не мог поверить Серый. Он распихивал медные монеты по карманам. Серебро взял себе Шульга. Хомяк не взял ничего, медь и серебро были металлами не его масштаба.

Мимо по улочке походкой зомби протопал местный житель. Прямохождение давалось ему непросто: казалось, он вот-вот упадет на четыре конечности и двинется вперед, покачиваясь, как больной пес. Увидев копающих, он остановился, присмотрелся, развернулся и направился прямо к ним.

— Если что, у нас экспедиция, — предупредил Шульга приятелей вполголоса, — от института истории академии наук.

— Прывет, рэбята. У вас што выпить, можа, есть? — поздоровался местный житель.

Вблизи он еще меньше напоминал жителя, скорей был похож на нежить из художественного фильма «Рассвет живых мертвецов»: волосы оттенка черного коровьего хвоста торчали в разные стороны, сплетенные в давно не расчесываемые космы. Лицо было в струпьях, красные глаза, заставлявшие вспомнить чудищ в музее леса, слезились. Губы были мокрыми, как будто моторика его рта не позволяла удерживать слюну. Одет он был в серую робу, которая при жизни могла быть как рубашкой свободного покроя, так и зимней курткой.

— Я — Пахом, — представился мужчина, видимо ожидая, что собеседники назовут себя в ответ.

— Иди отсюда, Пахом, — поздоровался Серый.

— Рэбята, дайте на выпиць, а?

— Иди отсюда, пока не въебали! — поддержал Серого Хомяк.

— Рэбята, ну на бутылку чэрнил? Очэнь нада, — клянчил мужчина. — Плоха чэлавеку очэнь.

— Иди на хуй! — взялся за топор Хомяк.

— Рэбята, дайце мне на пузыр, а я вам жэну положу! — улыбнулся мужчина.

— Что значит «жену положу»? — не понял Серый.

— Дайце на бутылку чарнил. Не, на две бутылки чарнил, — подумал о будущем мужчина, — и бярыце жэну. Делайце с ней, што хочэце. Да утра. Ана у меня харошая, с цыцками.

— Мужчина, гуляйте, пока мы милицию не вызвали! — пригрозил Шульга, зная, что это подействует.

— Зачэм сразу милицыю? Я им самае дарагое, а ани милицыю.

— Погоди, Шульга, — не мог понять Серый, — то есть мы тебе — на две бутылки чернил, а ты нам — свою бабу?

— Ага! — радостно замигал мужчина.

— Не, ну вы слышите? — Серый полез в карман и достал пук смятых бумажек. — Вот тебе десять, двадцать. Двадцать пять. Это нормально?

По вспыхнувшим глазам мужчины он понял, что двадцать — это даже много.

— Пацаны, пошли, глянем, что за телочка! — с энтузиазмом обратился к приятелям Серый.

— Ты сдурел? — покрутил пальцем у виска Шульга. — Ты по нему не видишь, что там будет за телочка?

— Да ладно, помоем ее перед всем.

— Ай, ана у меня и так чыстая! — подогрел энтузиазм Серого мужчина.

— Друг, тебе триппера не хватало? Бытового сифилиса? Вшей? — Шульга не мог понять авантюризма приятеля. — У тебя вообще мозги есть?

— Да ладно. Предохранитель тута! — Серый раскрыл кошелек и гордо продемонстрировал презерватив «Ванька-Встанька», на этикетке которого была изображена сисястая особа, взгляд на которую мог надолго лишить интеллигентного и склонного к рефлексии человека всякого желания.

— Ладно, давай сходим, Шульга, — сказал свое слово Хомяк.

— Может, покормит хотя бы. Жрать-то хочется.

— Двое против одного, — хлопнул Шульгу по плечу Серый. — Слышь, — обратился он к мужчине. — За двадцать пять мы втроем, так?

— Да! — повел их за собой мужчина.

— Только без наебок, — с нажимом сказал ему Серый. — Если она там ломаться начнет, тебе пиздец, понял? Мужчина махнул рукой, показывая, что не начнет. Пройдя мимо нескольких хибар, Пахом завернул в переулочек и вывел их к добротному кирпичному дому с крашенным в синий цвет колодцем и развешанным во дворе бельем. Трава во дворе была обкошена, на огороде были видны ухоженные ровные грядки с капустой и бураками.

— Чего-то я не понимаю, пацаны, — шепнул Серый.

Пахом по-хозяйски открыл дверь, не снимая обуви провел их из сеней в жилую комнату. Тут был стол, на котором стоял прикрытый рушником свежеиспеченный пирог.

— Шчас она выйде, — вполголоса произнес Пахом. — Давайце пака расчытаемся.

— Если наебал, я тебя, сука, на грядке с бураками похороню, понял? — веско сказал Серый и протянул купюры. Хомяк отщипнул пирог и прошипел: «Вкууусный». Из соседней комнаты донеслись легкие шаги, и женский голосок спросил: «Пахом? Ты?». Пахом быстро потопал из хаты.

Двери в спальню раскрылись, и приятели вздрогнули: перед ними стояла женщина лет тридцати, одетая в домашний халатик, каким-то дивным образом сообщавший ее фигурке царственность. Пышные волосы ржаного цвета были зачесаны наверх и убраны к затылку, обнажая шею, глядя на которую вспоминались портреты грустных русских аристократок кисти Репина. Фортепианно-тонкие пальцы тронуты маникюром: лак для ногтей был того нежного телесного оттенка, который хочется восхищенно целовать, не помышляя о страсти.

Гости онемели. Первым опомнился Серый: