В начале было кофе. Лингвомифы, речевые «ошибки» и другие поводы поломать копья в спорах о русском языке - Светлана Гурьянова

так давно те же феминистки боролись против феминитивов и за одинаковое с мужчинами обозначение.

Тема феминитивов поделила людей на два противоборствующих лагеря, которые до сих пор не могут услышать друг друга и спорят до хрипоты: одни готовы поставить на феминистках клеймо ограниченных борцов (или борчих?) с ветряными мельницами, походя уничтожающих русский язык; другие настолько яростно отстаивают новшество, что готовы обвинить тех, кто назовет женщину по старинке автором или врачом, в косности, женоненавистничестве и сексизме.

Лингвисты же не за и не против – они наблюдают. Лингвисты разве что за естественное развитие языка.

Насколько новые феминитивы этому развитию соответствуют? Односложно тут не ответишь, поэтому давайте рассмотрим аргументы тех, кто настаивает на их введении. Какие-то доводы придется опровергнуть, а с какими-то – согласиться.

Надеюсь, рассмотрение всех за и против может помочь неопределившимся не идти на поводу у моды или у отрицания любых языковых новшеств, а принять осознанное решение, употреблять новые феминитивы или нет.

Аргумент 1

«Язык определяет сознание и действительность, это доказали лингвисты Сепир и Уорф. Равноправие начинается с языка: вводя феминитивы, мы показываем значимость женщин и тем самым улучшаем их положение в обществе. Ведь чего нет в языке, того нет и в реальности».

Язык и мышление, разумеется, связаны – далеко не всегда очевидно и напрямую, но все же.

Вот только что на что влияет? Язык на мышление или мышление на язык? Что в этой паре первично? А вот это уже очень сложный вопрос.

В опубликованных в тридцатых годах прошлого века работах Эдуарда Сепира и Бенджамина Уорфа, чьими именами названа гипотеза, которую сторонники феминитивов очень любят брать на вооружение, действительно есть размышления на тему того, что «язык определяет мышление».

Но эта теория по-прежнему остается только гипотезой (и до сих пор называется гипотезой лингвистической относительности или гипотезой Сепира – Уорфа). В такой строгой первоначальной формулировке, которую я привела, она не подтвердилась[162].

Взаимодействие языка и сознания очень сложно измерить – и еще сложнее установить, где причина, а где следствие. Проблема их связи пока оказывается столь же неразрешимой, как классическая загадка про курицу и яйцо.

Было много попыток проверить влияние языка на мышление, но сделать это экспериментально оказалось очень затруднительно. Впрочем, некоторые эксперименты действительно показали прямое влияние языка на мышление – но только в отдельных областях и весьма незначительное. К примеру, один из экспериментов[163] (с очень небольшой выборкой – всего 50 испытуемых) показал, что носители русского языка чуть быстрее различают голубой и синий цвета, чем носители английского языка, где для обозначения обоих цветов используется одно слово blue. Но речь идет только о считаных долях секунды – а вовсе не о том, что носители английского плохо различают или совсем не различают эти цвета.

В русском языке тоже нет отдельного однословного названия, например, для цвета слоновой кости, мы используем для его обозначения только описательный оборот. Значит ли это, что в России этот цвет не замечают, редко используют, избегают в одежде? Конечно нет. Вполне возможно, эксперименты бы показали, что носители русского языка различают белый и цвет слоновой кости на доли секунды медленнее, чем синий и голубой, – но речь будет только о долях секунды, а не о полном неразличении. Это большая разница.

Сторонники же феминитивов настаивают именно на неразличении, незаметности женщин в России на том основании, что для их обозначения в русском языке не используются (или слишком мало используются) отдельные слова. А вот употребление феминитивов якобы способно положение женщин радикально улучшить.

Но, к сожалению или к счастью, так язык не работает.

Идея сделать роль женщины в обществе более явной и видимой понятна, похвальна и правильна, но использовать для этой цели новые феминитивы кажется весьма наивной затеей. Тем более что история лингвистики не знает случаев, когда точно и однозначно было бы доказано, что сознательное системное изменение в языке повлекло изменения в реальности (а не наоборот).

Поясню наивность апелляции к гипотезе Сепира – Уорфа на конкретном примере.

Давайте представим, что группа активистов решила приблизить наступление настоящей демократии в России – и не как-нибудь, а с помощью трансформации конкретной области грамматики.

В русском языке есть категория одушевленности/неодушевленности. Это именно грамматическая категория, а не смысловая: существительное называется одушевленным не потому, что обозначает кого-то живого (хотя в большинстве случаев это действительно так), а при условии, что у него совпадают формы винительного и родительного падежей множественного числа (у слов мужского рода 2 склонения – еще и единственного числа). У неодушевленных же существительных форма винительного падежа множественного числа совпадает с формой именительного.

На первый взгляд звучит сложно, но на самом деле все логично. Вспомните вопросы упомянутых падежей:

Именительный падеж: кто? что? («есть кто-то, есть что-то»)

Родительный падеж: кого? чего? («нет кого-то, нет чего-то»)

Винительный падеж: кого? что? («вижу кого-то, вижу что-то»)

Два вопроса винительного падежа не похожи друг на друга, зато совпадают с вопросами других падежей: вопрос «кого?» (который мы задаем к одушевленным существительным) – как в родительном, а «что?» (вопрос к неодушевленным) – как в именительном. И точно так же, как вопросы, будут совпадать и сами формы слов:

Винительный падеж = Родительный падеж → одушевленное

Винительный падеж = Именительный падеж → неодушевленное

Логично, правда?

Поэтому мы говорим:

«вижу котов» («котов» – такая же форма, как в родительном падеже: «нет котов»);

«вижу столы» («столы» – такая же форма, как в именительном падеже: «есть столы»).

Из этого мы делаем вывод, что «кот» – одушевленное существительное, а «стол» – нет; в противном случае мы говорили бы «вижу коты» и «вижу столов».

Обычно одушевленность/неодушевленность совпадает с понятием живое/неживое. Обычно, но не всегда.

Например, к неодушевленным существительным относятся названия растений и грибов, а еще… слова «душа» и «организм» («вижу души, вижу организмы», а не «душ, организмов»).

А к одушевленным – названия некоторых игральных карт и шахматных фигур («валет», «дама», «король», «ферзь», «слон», «конь»), слова «мертвец», «покойник», «снеговик» («вижу мертвецов, покойников, снеговиков»).

И вот что особенно раздражает наших придуманных активистов (вы еще про них не забыли?): в русском языке слово «народ»… неодушевленное, ведь правильно говорить: «Вижу народ, вижу народы».

Так вот откуда все беды! Вот почему народ в России невидим! Вот отчего невозможна у нас настоящая демократия – в переводе с греческого «власть народа»: в русском языке закреплено презрение к народу и представление о том, что он – не живые люди, а безликая масса!

Поэтому активисты объявляют борьбу за одушевленность, которая избавит