Звездное тяготение - Николай Горбачев

Вон за тем столиком у окна, под кудлатым в бочонке фикусом, обычно садились мы с Долговым. "Цветы люблю, всякую зелень – кислород отдают. Под землей научился ценить. А некоторые, бывает, зря его тратят", – объяснял он свою приверженность к этому месту. Я же мимо ушей пропускал его прозрачную философию. Выигрывали попеременно, хотя чаще успех сопутствовал мне. А солдаты расчета, бывало, окружив нас, с жаром советуют, спорят, чья возьмет… Кстати, где же они?…

Только тут увидел: из нашего расчета, оказывается, никого не было. И вдруг с внезапной тоскливостью отдалось: куда подевались? Но… почему меня это беспокоит? Не все ли мне равно?…

В этот момент передо мной явился Долгов: не заметил, когда он подошел. Тихо, вероятно не желая привлекать внимание, буркнул:

– Идите в ракетный класс. Лейтенант Авилов и весь расчет там.

Я воспринял это равнодушно, хотя и понял, зачем им понадобился. Терпкая немота оттекла к ногам. Поднявшись, пошел за Долговым.

Над дверью класса висела из толстого темного стекла табличка: "Технический класс", а солдаты называли его просто "ракетным". В первой комнате размещались всякие стенды, плакаты по общим вопросам, во второй – секретной – стены были увешаны простынями-схемами ракеты, установки, на стеллажах и прямо на полу лежали узлы и детали, действующие макеты, на железных треножниках – разрезная ракета. За приоткрытой дверью слышался неспокойный шумок и говор. Когда Долгов открыл дверь из коридора, шагнул в класс, говор сразу смолк.

Впереди, лицом к двери, сидел лейтенант Авилов, усики темней выделялись при свете лампочки, руки на столе лежали совсем по-школьному: ладошками вниз. Солдаты жиденько рассыпались за черными стопами.

– Садитесь, – показал мне глазами Авилов.

Устроился позади всех, за отдельным столом. Глаза лейтенанта остановились на мне, я не сморгнул – будь что будет. Лейтенант торопливо снял руки со стола, словно чего-то вдруг испугался.

– Что ж, повторяю, – проговорил тихо. – Комбат предложил обсудить в расчете: как быть с рядовым Кольцовым?… Самоволки, гауптвахта. Передать дело в трибунал или ограничиться разбором на общем собрании личного состава?

Понятно, трибунал или суд общественности меня ждет! В первом случае – дисциплинарный батальон, во втором… Стоять перед всеми, под несколькими десятками нацеленных глаз, читать в них самые разнородные, как лоскутное одеяло, мысли: одни – равнодушные, другие – радостно-злые, третьи – ехидно-насмешливые… И давать отчет: что? зачем? почему? Вот уж поистине, как говорит Сергей, "обмарался по самое темечко"! И чему быть – теперь зависит вот от них. "Они решают, а тебя пригласили, чтоб тумаки собирал!" – отдаленно, отголоском обиды мелькнуло в голове.

А они молчали. Никто не отваживался начинать первым. Или другое? Рубцов, самый крайний, уткнулся в стол, возит по нему пальцем, точно малое дитя; Гашимов весь скривился, будто проглотил горькое лекарство, запустил пятерню в сизо-вороные, курчавые и жесткие, как щетина, волосы. Что делал Сергей Нестеров, не представлял: впереди виднелся его покатый затылок с жилистой шеей. "Ведь обидел его ни за что ни про что!"

Сбоку, за соседним столом, тяжеловато елознул Долгов, оглядел всех как-то хмуро, словно осуждающе.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – Он так же тяжело поднялся, широкий, плечистый, не разогнувшись полностью, по привычке медленно расправил подол гимнастерки. – Наделал он дел, что и говорить, – хоть другим отбавляй. И то много останется. Белой бумажкой залепил наше отличие на доске… Да не в этом еще дело! – Он, вдруг почему-то осердясь, взмахнул широкой ладонью. – Все верно: не дяде же за нас отвечать! Виноваты мы все, все и будем отвечать. Нечего на зеркало пенять: наши тумаки и шишки. Но с ним… на первый раз, товарищ лейтенант, обойтись разбором на собрании. Мое мнение. Пусть другие скажут.

"Вот и он о тумаках…" Долгов сел, как-то сразу сжавшись, поникнув: приятного мало – расчет отличным был да сплыл. Авилов опять положил руки на стол, повел слева направо головой:

– Кто еще?

Впереди торопливо поднялась рука Сергея Нестерова, и я понял: он в самую последнюю секунду принял решение. Жилистая шея побагровела – белая полоска подворотничка врезалась, точно удавка. Поднявшись, Сергей обернулся ко мне, нос его по привычке сморщился, на лице застыло обидно-серьезное выражение. Что скажет? Сердце у меня хлопало, точно бензиновый движок, – один ли я слышал его удары?

– Мне говорить о нем – лучше пуд соли умолоть! – сказал Сергей. – Точно. Так, за один присест… Хорошо, что он, – Нестеров опять мотнул головой в мою сторону, – по той пословице, кому нравится попадья, а кому свиной хрящ – выбрал не свиной хрящ…

Солдаты молчали, у лейтенанта Авилова верхняя под усиками губа и брови недовольно дрогнули. "Куда клонит?" – отрешенно мелькнуло, но в эту минуту Рубцов, перестав водить пальцем по столу, прыснул, прикрыл по-женски ладонью рот:

– Чего уж говорить, сложная, слышал, с этой попадьей-то история!

Но его никто не поддержал. Неловкость воцарилась на минуту. У меня кровь прихлынула к лицу. "Черт с тобой! Только правду, наверное, тогда о деньгах сказал. Понял, что проговорился, теперь мстишь. "Не подумай, мол, что такой. Если был бы таким, боялся бы тебя. Ан, видишь, нет!" Словом, вот они, капли датского короля, пей их! Думал, шило в мешке утаить! Подумаешь, факир, чудотворец!"

Сергей сощурился, со вздохом качнул головой:

– Язык у тебя, смотрю, вертится на все триста шестьдесят градусов с ультразвуковой частотой. Синхронизация нарушилась…

– Синхронизация! – Рубцов подскочил, нахохлился весь, нижняя губа тряслась смешно, точно на пружинке. – Он филонит, весь коллектив подводит, а его оплакивают! Море слез – вытереть нечем!

Видимо, Авилов был доволен ходом обсуждения, и в то же время его положение начальника обязывало вмешаться в начавшуюся перепалку, тем более что огонь-то надо было направить на меня! Поднял ладонь:

– Садитесь, Рубцов. А вы, Нестеров, по существу говорите.

Рубцов обиженно уселся на место. Сергей спокойно отозвался:

– Слушаюсь, товарищ лейтенант! Можно и по существу. Чего сказать? Не ангелом он оказался. Бригадир бы мой сказал: "Бухнулся в грязь – брызги до неба. Но человек – выбирайся да наперед заруби на носу, да щетку в руки – и чиститься". Конечно, строго надо спросить. Но одно хочу сказать: без отца жил-воспитывался человек! И есть и нет он у него. Хлебнул горького не стаканами…

– Значит, защищаете, Нестеров? – перебил Авилов, стараясь придать голосу суровость. – Если без отца воспитывался, можно и безобразничать и служить через пень-колоду?

– Не то, товарищ лейтенант, – упрямо, по-гусиному вытянув вперед шею, возразил Сергей. – Не об этом, а о причинах…

– Вы тоже без отца… Он ведь у вас погиб?

На секунду стало тихо. Тишина эта соответствовала тому негромкому голосу, каким спросил лейтенант. Нестеров вдруг опустил голову, потупился:

– Под Курском, еще в сорок первом…

– На танки пошел с зажигательными бутылками?

– Точно.

– А если бы не понимал долга, пошел бы? – все так же тихо спросил Авилов.

Нестеров молчал. "Не к нему, а к тебе этот вопрос", – мелькнуло у меня. Я глядел в черную плоскость стола. Снова голос Авилова:

– А у вас, Гашимов?

– Под Ленинградом. Ледовый дорога… Шофер. Снаряд угодил… – Сросшаяся бровь у механика изломилась на переносье углом вниз, возбужденно сорвал голос: – Понимаете, товарищ лейтенант, за отца чего отдать? Голова своя отдать – мало! Уй! – Он вдруг по-восточному в отчаянии мотнул черноволосой круглой головой. – На бензовоз пошел Курбан вместо отца в Баку, теперь служить надо хорошо, ракеты держать надо…

Он осекся, тоже поник, выпуклые, антрацитовые глаза потухли. Оттого, что все это у него получилось так естественно и горько, тягостное, гнетущее чувство подступило ко мне. "Вот он как об отце… А у меня?" Лейтенант еще тише спросил:

– У вас, Вениамин Николаевич?

– Под Балатоном, товарищ лейтенант, – поднявшись, чуть слышно выдавил Уфимушкин, сморгнув ресницами под очками, будто ему в глаза сыпанули песку.

– Рубцов, ваши родители?

– Отец в Берлине, мать при бомбежке эшелона…

Лицо солдата сморщилось. И весь он вдруг показался одиноким, покинутым – даже голос тусклый, тихий. От той ершистости, с какой он три минуты назад сцепился с Нестеровым, не осталось и следа. У меня что-то внутри шевельнулось, когда он торопливо провел рукавом гимнастерки по глазам. Должно быть, это не скрылось и от других.

В классе стало тихо. Только круглые электрические часы над доской, по которым лейтенант Авилов делал перерывы на занятиях в технической школе, с резким стуком отсекали минуты. Солдаты, все четверо, стояли, не садились, точно по внезапной солидарности в молчании чтили погибших. Молчали все – у каждого было подавленное, гнетущее состояние. Зачем-то напряженно разглядывал свои кулаки Долгов. Я почувствовал на себе взгляд лейтенанта и невольно обернулся. Встретились глазами. "Понимаете, что к чему?" – кажется, спрашивал он.