Москва акунинская - Мария Беседина

«— А вы пошлите справиться на т-телефонную станцию, — посоветовал Эраст Петрович. — Пусть установят, с какого номера поступил вызов. Технически это вполне возможно, я проверял. Войти можно? — слегка покраснев, показал он на дверь кабинета.

— Ах, ну что же вы спрашиваете, — удивился Зубцов. — Конечно, входите. Пожалуй, и в самом деле пошлю на станцию. По номеру узнаем адрес и осторожненько проверим, что за абонент» («Статский советник»).

Эраст Петрович мог не опасаться разглашения своих служебных секретов: барышни при приеме на службу давали подписку о соблюдении конфиденциальности. А вот в случае с «Рыбниковым» помощь сотрудниц «Белл Телефон» уже была неактуальна: с 1900 г. Москва отказалась от услуг иностранцев и выстроила собственную телефонную станцию в Милютинском переулке.

Ну и, конечно же, на Кузнецком мосту, в массивном здании под № 19 Акунину угодно было поместить знаменитую конспиративную квартиру — «запущенную коммуналку», жильцы который были «подменены» сотрудниками «ГЗ» («Шпионский роман»). Да, ту самую, в которой чекистка Валиулина варила свои несъедобные щи. А на третьем этаже дома, окнами на улицу, в начале XX в. помещалось фотографическое ателье Мебиуса. Внимательные читатели наверняка отметили, что эта фамилия появляется в текстах Акунина достаточно часто, и всегда — в связи с тем или иным бизнесом. Вот Грин, удирая из «Брюсовского сквера», «убыстрил бег и вдруг оказался в разрытой траншее. Она была огорожена досками, сверху над ней нависала каменная стена дома и вывеска «Мебиус и сыновья. Колониальные товары» («Статский советник»). Вот Сенька Скориков, готовящий месть Зоту Ларионычу, с приятелем Михейкой «засели на чердаке ломбарда «Мебиус», что напротив дядькиной лавки» («Любовник смерти»). А вспомните, какую важную роль в судьбе Коломбины сыграл «ангел, плененный Мебиусом и сыновьями» — зацепившись платьем за металлическую рекламу страховой компании с этим названием, девушка избежала гибели («Любовница смерти»).

Невольно начинает казаться, что в Москве конца XIX— начала XX вв. существовал целый концерн Мебиусов. Но это не так. Москвоведами задокументирован лишь один бизнес, носивший это имя — фотоателье на Кузнецком. Оно тоже фигурирует у Акунина: в «Смерти Ахиллеса» Кнабе и преследующего его Фандорина провожает «негодующим свистком» «городовой, что дежурил напротив фотографии Мебиуса». В частных альбомах и музейных коллекциях до наших дней дожили сотни тысяч фотографий, на которых в изящной виньетке напечатана фамилия «Мебиус». Видимо, это обстоятельство и натолкнуло Акунина на ее использование в своих стилизациях — для воссоздания исторического колорита.

Пушечная улица

Эта улица, упоминавшаяся уже несколько раз, получила свое нынешнее название в 1922 г. «Родное» имя Пушечной улицы — Софийская, или Софийка.

«— Гони! — крикнул Эраст Петрович вялому Клюеву. — Гони!

Оба экипажа на бешеной скорости — мелькали дома, вывески магазинов, остолбеневшие прохожие — вынеслись по короткой Софийке на широкую Лубянку, и тут погоня пошла всерьез». Вам наверняка памятен динамичный эпизод погони за немецким агентом Георгом Кнабе («Смерть Ахиллеса»).

Улицу в 1922 г. переименовали «в честь» некогда располагавшегося здесь Пушечного двора (о котором уже достаточно рассказано). Пролетарской власти требовалось стереть у москвичей воспоминание о храме во имя Софии, Премудрости Божией «что на Софийке у Пушечного двора», по которому и называлась улица (владение № 5). Надо отдать «борцам со старым миром» должное — они не наградили улицу фамилией очередного ниспровергателя. Как бы то ни было, на карте Москвы название бывшей Софийки не выглядит чужеродным.

Стоящий на Пушечной бывший барский особняк (№ 4) с середины XIX в. «приютил» под своей крышей модные магазины. Здесь я позволю себе разъяснение: определение «модный магазин» было вовсе не равнозначно понятию «популярный». Под этим определением понималась лавка, торговавшая «модами» — одеждой, аксессуарами. Вот и в доме № 4 по Софийке шла торговля подобными товарами. Помимо этого в доме размещалась своеобразная «химчистка» — некий Виктор Булье принимал в чистку и реставрацию кружева и тюль. Был в доме и посудный магазин — фарфор Гарднера и хрусталь Мальцева; нашлось место и для «ателье дагерротипов». А в 1870 г. в доме открылось заведение, привлекавшее москвичей своей «заграничностью». Это был едва ли не первый в городе вечерний бар «Под альпийской розой». Помимо экзотического стиля он привлекал посетителей доставлявшимся непосредственно из Баварии пивом. Новинка прижилась, й масштабы заведения стали расширяться. Сначала бар преобразился в ресторан «Альпийская роза», а немного позднее он занял почти весь дом — к нему прибавилась гостиница того же названия.

«Альпийская роза» была невероятно популярным местом — посещать ресторан считалось стильным. Конечно, большую часть его клиентуры составляли иностранцы — в основном обрусевшие немцы, благо неподалеку располагался объединявший их Немецкий клуб. Но и коренные москвичи тоже любили ресторан. Его популярности у русской молодежи способствовало то обстоятельство, что среди владельцев «Альпийской розы» был Иван Константинович Петкович — личность для своего времени легендарная: этот известный в академических кругах лингвист (знал 11 языков) в 1876 г. вступил добровольцем в Сербскую армию, принимал участие в боевых действиях и был ранен (сразу возникают аллюзии с «Турецким гамбитом»).

Но обратимся к роману «Смерть Ахиллеса», «героиней» которого стала «Альпийская роза». «Ресторан «Альпийская роза» вообще-то считался заведением чинным, европейским. Во всяком случае, в дневное время. В завтрак и обед сюда приходили московские немцы, как торговые, так и служилые. Кушали свиную ногу с кислой капустой, пили настоящее баварское пиво, читали берлинские, венские и рижские газеты. Но к вечеру скучные пивохлебы отправлялись по домам — подвести баланс по учетным книгам, поужинать да засветло на перину, а в «Розу» начинала стекаться публика повеселей и пощедрей. Преобладали все-таки иностранцы, из тех, кто легче нравом и при этом предпочитает веселиться не на русский, а на европейский лад, без пьяного крика и расхристанности. Русские если и заглядывали, то больше из любопытства, а с некоторых пор еще и для того, чтобы послушать, как поет мадемуазель Ванда», — пишет Акунин. Цитат, посвященных «мамзели Ванде, с исключительным разбором барышне», в романе достаточно, но приводить их все, я думаю, не стоит. Отмечу только интересную деталь, которая может послужить хорошим аргументом в споре с любителями «разоблачать» Акунина. Помните эпизод, в котором Ахимас инструктирует Ванду относительно того, как лучше завлечь Соболева? «Ванда взяла деньги, нарочно сделала вид, что пересчитывает.

— Все десять тысяч? То-то. — Она легонько стукнула Ахимаса пальчиком по носу. — Ты, Коля, не опасайся. Вы, мужчины, народец нехитрый. Не уйдет от меня твой герой. Скажи, он песни любит? Там у Дюссо в ресторане, кажется, роялино есть.

Вот оно, подумал Ахимас. Искра для мины.

— Да, любит. Больше всего романс «Рябина». Знаете такой?

Ванда задумалась, покачала головой.

— Нет, я русских песен мало пою, все больше европейские».

Правда, исполнение «романса» происходит не в месте постоянных выступлений «восторженной патриотки», а по соседству — в гостинице «Дюссо» (Театральный проезд; после «успеха» Ванды Ахимас «завернул с Софийки в подворотню, очень кстати выводившую в задний двор «Дюссо», как раз под окна Соболевских апартаментов»). Однако поскольку то, о чем я собираюсь рассказать, не имеет непосредственного отношения к московской топографии, точная привязка к месту не слишком важна.

Почему Ахимас называет сразу узнаваемую читателями песню «Тонкая рябина» романсом? Что это — невежество человека, бывающего в России наездами? Оказывается, нет. Исполняемое Вандой музыкальное произведение — вовсе не народная песня, как многие считают. Ее автор — уроженец Ярославля Иван Захарович Суриков, занимавшийся в Москве мелкой торговлей. Ему принадлежит целый ряд стихотворений и песен; кроме того, Суриков организовал среди своих коллег настоящий поэтический кружок. Из всего наследия И. 3. Сурикова самая известная — песня о рябине, вошедшая в сокровищницу русского фольклора. Вот только привычное нашему уху название ей дал не автор. Сам Суриков называл (и под этим названием опубликовал) свое творение — «Романс». Как это часто бывает у Акунина, почти неуловимый нюанс, придающий эпизоду аромат исторической достоверности. Вовсе не верхоглядство, а тонкое знание культурной среды проявляет «будущий граф Санта-Кроче»!

Улица Рождественка и Звонарский переулок