Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Хоть и разные у нас люди во взводе, но правильно понимают — не сорок первый сейчас, — убежденно сказал Павел.

Было заметно, что начальник особого отдела принял его заверение сдержанно. Вероятно, собственные его представления на этот счет не были столь определенны.

— Вы, я убеждаюсь, человек достаточно твердых воззрений — это неплохо для любого дела. Но все-таки советую не слишком доверяться интуиции и быть осмотрительней. Ну а в случае чего, не бойтесь… не бойтесь быть откровенным. Лучше перестраховаться, чем наоборот. А мы сумеем разобраться во всем объективно…

«Не зря человек кабинет занимает, сразу школа чувствуется», — подумалось Павлу, когда он возвращался назад.

Землянка встретила его потревоженным шумом. Оказывается, за время его отсутствия во взводе побывал почтальон — пришли долгожданные весточки из дому. Счастливо улыбавшийся, раскрасневшийся Бачунский показывал Махтурову и Шведову вложенную в письмо фотографию. Протянул и Павлу. На карточке была снята девушка лет двадцати пяти с неулыбчивым, но не строгим, а скорее грустящим лицом, в летной форме. На обратной стороне надпись, сделанная химическим карандашом: «Береги себя и для меня».

— Летчица?

— Ага! — с гордостью подтвердил Бачунский. — Аэроклуб окончила, сейчас в женском авиаполку на «У-2» летает. С характером дивчина. Я ведь после суда перестал ей писать, подумал, тюремщик, не стою. Сама, гляди, через ребят материн адрес достала, пишет, что все равно ждать будет.

Бачунский переживал нескрываемую, неподдельную радость. Видимо, хоть и перестал писать любимой, но не верил, что распадется их связь, надеялся. И теперь весь лучился от гордости за свою избранницу, за то, что не обманула она его вымученных ожиданий, оказалась верной ему.

Порадовавшись за товарища, Павел сослался на занятость и поспешил выскользнуть из землянки, чтобы избежать нежелательных расспросов или очередного приглашения Махтурова почитать письмо от жены. Как назло, тот, кого меньше всего в такую минуту видеть бы хотел, под руку подвернулся — Рушечкин. Расплылся навстречу в приторной, противной улыбке:

— Вы, командир взвода, кажется, в штабе были? Случайно не узнали, когда нас на передовую погонят?

Как резануло слух это слово «погонят». Но Павел подавил вспышку неприязни, ответил хоть и грубовато, но сдержанно:

— Гоняют, Рушечкин, скот, а мы люди. Я, например, сам на передовую бегом готов бежать. И другие того же хотят, кто человеком себя считает.

Рушечкин последнее его замечание пропустил мимо ушей. Выждав ради приличия, не скажет ли взводный что еще, вздохнул с притворной озабоченностью:

— По-разному судимость-то снимается, Павел Константинович. Может статься, что в первом же бою пуля между глаз застрянет — тоже судимости как не бывало. Ну-с, так вот. А у меня больная жена и двое детей дома остались. Им не снятая судимость нужна, а я — Рушечкин, живой и невредимый.

— Даже трус? — поддел Павел, думая отпугнуть Рушечкина и оградить себя от последующих его излияний. Но Рушечкин вроде не заметил его язвительной колкости.

— Это все лирика, Павел Константинович! А проза жизни в другом. Ну на что, посуди сам, я или, к примеру, ты мертвый, хоть и герой, своей семье нужен? Может, кусок хлеба лишний им с того света послать сможешь? Не пошлешь! А кусок им нужней, чем мое геройство…

— Как эта твоя философия называется, знаешь? — недобро поинтересовался Павел, крайне удивленный фамильярностью обращения Рушечкина, особо разительной при тех натянутых отношениях, которые между ними существовали. Он ожидал смутить, остеречь собеседника, но Рушечкин и на этот раз выказал заметную стойкость и глухоту к его предостережению.

— К чему это, Колычев? Мы же живые люди! Как ни тасуй понятия, а болит-то у всех одинаково.

— Болит-то у всех одинаково! — приходя в тихое бешенство от того, что Рушечкин хотел уличить его в двуличии, подхватил Павел. — Только совесть свою потеряли не все.

— А за что подыхать? За центнер муки и сотню банок тушенки? Жить я хочу! И не скрываю этого!.. Может быть, не столько для себя, сколько ради детей. Кому они без меня нужны?

— Может, для их спасения руки поднимешь да на ту сторону в бою перебежишь?

— Демагогия, Колычев, не провоцируй! К фрицам не побегу, не беспокойся. Советский я человек. Но подыхать за здорово живешь — не хочу!

— Советский?! — задохнулся от возмущения Павел. — Прилипала ты советская! Советская власть тебе нужна только до тех пор, пока в ней можно устраивать свое хапужное благополучие. И рисковать за нее своей шкурой ты, конечно, не хочешь.

Теперь, когда забрала были подняты, Павлу не хватало выдержки его противника. Горячась и досадуя, что неспособен собой управлять, он весь дрожал от возбуждения. Рушечкин же, напротив, оставался внешне неколебим.

— А кому охота?

Это уж было слишком, но, как ни странно, подействовало на Павла отрезвляюще.

— Однажды я предупреждал тебя, Рушечкин: держись от меня подальше. Предупреждаю в последний раз, иначе будешь отстаивать свою философию в другом месте, — не желая дальше продолжать спор, Павел круто повернулся и зашагал опять в землянку.

А вслед слышалось недоуменное:

— И чего не понравилось? Только и сказал вслух, что другие про себя думают. Сам такой же. Не правда, что ли? А в бой все равно всех погонят. Все там будем.

Ища уединения, Павел ушел в глубь леса и, выбрав укромное местечко, прилег под кустом на пригретую солнцем, приметно парящую землю. Впервые за многие дни у него было так легко и умиротворенно на душе.

Вторые сутки жили штрафники как на отдыхе: ни занятий, ни работ, и питание по полной фронтовой норме. Единственная забота — наколоть и натаскать дров в землянку. С чьей-то легкой руки поналепили из хлебного мякиша шахматные фигурки и шашечные кружочки, расчертили на кусочках фанеры черно-белые поля и, обнаружив внезапный, прямо-таки ребяческий пыл, азартно сражались за самодельными досками или с не меньшей страстью болели, следя за ходом поединков.

Вскоре выявились свои чемпионы и авторитеты. Лучшим шахматистом, несколько неожиданно для Павла, имевшего второй разряд, оказался Костя Баев. Выиграть у него никому не удалось. Уже по дебюту, после десятидвенадцати ходов Костя неизменно получал либо лучшую позицию, либо материальный перевес.

Проиграв ему в первый раз, Павел захотел немедленного реванша, посчитав в запальчивости свою неудачу случайной. Ему, как взводному, сделали исключение, дали попытку отыграться. Но и вторая партия, хоть и отличалась большим напряжением и упорством, закончилась с тем же результатом. Ущемленное самолюбие бунтовало, не хотело мириться с проигрышем. Павел заикнулся было о новой игре, но ему дружно прокричали: «На мусор, взводный! Нечестно!» — и он вынужден был покориться.

— А может, вдвоем попробуем? — великодушно предложил Махтуров, занимая его место за доской.

Но Павел его предложения не принял. Скрывая неловкость, пошутил натянуто:

— Бесполезно. С ним только уголовникам сражаться — у них что ни ход, то мат.

— Это точно, — довольно подтвердил польщенный победитель. — Но и ты, взводный, не очень прибедняйся, кумекаешь недурно. Попотеть с тобой приходится.

Штрафная биография у Баева одна из распространенных: самовольная отлучка. После второго ранения был выписан в запасный полк, а до дома — всего ничего, каких-то две с половиной сотни верст. Ну и махнул, рассчитывая заглянуть на часок и обернуться за сутки. Родня встретила, как водится в деревнях, бабьими причитаниями и самогоном. Загулял, отпустил тормоза. Несколько дней пролетели в хмельной одури, а потом пришло горькое похмелье.

— И скажи ты, какое дело! — недоумевая, кручинился Костя. — Знал ведь, что закатают на всю катушку, а удержу не было. День просрочил, а там уж все равно стало, пока не приехали и не заарестовали…

С учетом молодости и ранений получил штрафной батальон.

«Однако выиграть я у него должен! Только не надо горячиться и спешить!» — думал Павел. Он лежал на спине, закинув руки под голову, и, обозревая мысленно обе проигранные партии, все еще переживал допущенные промахи.

Забывшись, начал было разморенно подремывать, но тут до слуха донесся шум приближающихся шагов. Кто-то невидимый, продираясь напрямик через кустарник, шел прямо на него. «Несет же нелегкая! — с неудовольствием подумал Павел. — Другого места найти не мог!» Он быстро поднялся на ноги и, уклоняясь от встречи, подался в сторону. Но не прилег снова, как намеревался, под солнышком, а, пройдя несколько десятков метров, повернул назад, поддаваясь безотчетному чувству.

Выйдя бесшумно на край полянки, увидел стоявшего к нему спиной немолодого солдата, в котором тотчас признал Петренко. Собрался было его окликнуть, но тут подумал: зачем его сюда принесло, молчуна?