Жизнь в стёклах (сборник) - Елена Кочергина

Время летело незаметно. Лето сменилось осенью, а за ней пришла зима. Иванов делал успехи. Вскоре он уже мог с уверенностью сказать, что за ним не осталось ни одного, даже малейшего проступка, который бы он не искупил добрыми делами. Беспокойство и тревога от того, что за дверью кто-то есть, постепенно прошли. (Чего бояться, если ты безгрешен?) На их месте прочно обосновались покой и уверенность в завтрашнем дне.

На улице ребятня играла в снежки. Снеговые комочки носились в воздухе, как огромные белые майские жуки. «ВЖИК! ВЖИК! – ВЖИК! ВЖИК!» «ТРАХ!» – Стекло раскололось вдребезги и осколок вонзился в самое сердце!

Боли Иванов почему-то не чувствовал. Он с удивлением смотрел на алую струйку, текущую по халату прямо на пол. «Всё. Конец. Приехали. Сейчас будет туннель и свет в конце. Меня подхватят ангелы и понесут прямо в райские обители. Только надо очень быстро что-то вспомнить. Или кого-то. Кто нас всех от чего-то спас. А, в общем-то, зачем Он мне? Я ведь чист, как лист белой бумаги. Я всё отработал, мне никто не нужен. Я сам себя спас!»

Иванова подхватывают под руки и несут куда-то ввысь. А там, на золотом троне сидит кто-то светящийся. Ласковым голосом он вещает: «Сын мой возлюбленный, ты мой истинный ученик и последователь! Ты всю жизнь в поте лица своего служил мне одному. Не бойся, ты не останешься без награды, в моём царстве обителей много! Войди в радость отца своего! Мы теперь всю вечность будем вместе!» Иванов тянет руки к тому, кого он так часто представлял в своей пустой комнате. Это с ним он вёл в воображении долгие ночные беседы, это в его кровоточащие раны влагал пальцы. Тот в ответ тоже протягивает к нему руки, они белые и холёные, с длинными красиво заострёнными ногтями. Ещё секунда – и эти руки плотным кольцом обхватывают Иванова, ногти вперяются в живую плоть. Его пробирает ледяная дрожь, скользкое змеиное тело всё туже стягивает грудь, становится трудно дышать. Из заоблачной выси Иван Иванович падает в бездонный колодец. «Спасите! На помощь! – из последних сил кричит он. – Я не хочу умирать! Я хочу жить!»

«ТРАХ!» – Снежок разбивает окно, осколки летят по комнате, один, особенно острый и длинный, попадает в сердце висящей на стене фотографии Иван Иваныча. Испуганное детское лицо глядит с улицы на живого Иванова.

Ну и странный же это тип! Не то худой, не то толстый; не то в костюме, не то в рясе; не то старый, не то молодой. Да и говорит как-то не по-нашему. Не человек, а сплошная тайна! Кто же он такой?

– Але́кторов, – представился профессор.

– Чуднáя фамилия. Может, это псевдоним?

– Может, и псевдоним, – соглашается незнакомец. – Если не нравится, можете Петуховым величать. Но вообще-то, если честно признаться, он – это не я!

– Это как так?

– А так. Я его замещаю. Мы однофамильцы, вот и пользуемся этим. Он уехал по делам, а я вместо него здесь работаю, книжки пишу, лекции читаю.

– А кто вы такой вообще?

– Я священнослужитель, но не священник.

– Опять загадки! Вы что, все здесь такие странные?

– А то. Бывают и ещё похуже. Некоторые по деревьям голые лазают, а князья и императоры к ним за советом ходят!

– Это что, филиал Кащенко?

– Для иудеев мы соблазн, а для эллинов – безумцы!

– Какие эллины? Сейчас двадцать первый век идёт!

– Точно. Но Он-то вчера и сегодня и вовеки тот же!

– Да, правду говорят: большая учёность доводит до сумасшествия!

– Хотел бы я, друг мой, чтобы не только ты, но и все, слушающие меня, сделались такими же, как я, кроме этих греховных уз!

Странная вера это Православие! Ставит в пример разбойника и блудницу. Мол, подражай им и спасёшься! На праведность им наплевать, насоздают правил, а потом хвалятся друг перед другом, кто больше нарушил! Один сало в пост поел, другой пощёчину епископу дал, третий мать родную прогнал. Групповых самоубийц, и тех умудрились прославить! Сумасшедших у них назначают профессорами! Святые соревнуются, кто из них грешнее! Как же им доверять после этого?

– Но что мне всё-таки делать? – почти что с вызовом спросил Иванов ортодокса.

– Раздай всё, и иди за Ним!

– Но у меня же нет ничего!

– А ты Ему жизнь свою отдай! Как говорится, глаз за глаз, зуб за зуб! Он тебе Свою, а ты взамен свою! Всё по-честному!

– Что же мне, на кресте себя распять, что ли?

– Ну, можно и так сказать. Ты слушай, что Он тебе говорит, и пробуй исполнять! Тогда поймёшь, кто ты есть на самом деле. А там и до выздоровления недалеко!

– И кто же я, по-вашему, такой?

– Ты – мертвец, конечно! Как и я, впрочем.

– Вы ещё и обзываться? – вконец обиделся Иванов.

– Я просто факт констатирую. Но не бойся, не всё ещё потеряно! Уж поверь мне, кто-кто, а Он точно умеет воскрешать! Вот тебе мой совет – для начала попроси у Него прощения!

Может быть, кто-нибудь скажет, что просить прощения у незнакомого человека, стоящего за дверью – глупо. Иванов тоже так считал. Он долго бегал из угла в угол, не решаясь это сделать. Он даже рассердился на себя за свои сомнения. Но наконец решил, что лучше покончить со всей этой ерундой раз и навсегда. Зачем придавать такую важность какой-то мелочи, нагонять вокруг мистический туман? Так ещё, глядишь, недолго во всё это поверить. Голоса какие-нибудь слышать начнёшь, а потом станешь таким же, как этот чокнутый профессор. Ведь так просто подойти к двери и сказать: «Эй, ты там, слышишь меня? Прости, что ли!» И всё! Можно с чистой совестью ложиться спать. С суевериями покончено навсегда!

Голосов Иванов не услышал. Всё как-то вдруг вырвалось из-под его контроля. Он – маленький мальчик, который провинился и пришёл к отцу на колени просить прощения. Сын заглядывает в доброе лицо Отца с надеждой, что тот накажет – отшлёпает ремнём или поставит в угол, но Отец смотрит с жалостью и любовью и… прощает. Это самое жестокое наказание: оно отнимает всякую надежду, ранит в обнажённое сердце и не даёт забыть. «Как жить дальше с этим прощением? Я уничтожен, я Твой раб навеки, Ты убил меня моей же рукой! Зачем? Что я Тебе сделал? Наверное, то же чувствовала евангельская блудница, которую Ты не дал побить камнями. Я вижу, как она ночью рвёт на себе волосы и умоляет Тебя отпустить её на свободу, но Ты крепко держишь её в своих объятиях. Теперь она уже не может больше жить без Тебя, без того, чтобы не чувствовать каждую секунду Твоего прощения! Оно, как солёная вода, которой не напиваешься, а только всё больше и больше растравляешь свою жажду! Когда наконец прекратится эта пытка? Я не могу вместить в себя Твоего прощения, неужели Ты не видишь этого? Прости же меня!!!»

Что-то надорвалось внутри Иванова. Порвалась какая-то невидимая нить, которая связывала его с тем, что столько лет было для него незыблемой твердыней. Кирпичик выпал из плотины, и вода стала постепенно заполнять собой пустой резервуар. «Но сможет ли она наполнить весь бездонный сосуд моей души? А вдруг нет, что тогда? Всё утечёт в пустоту, и я опять останусь один на один с самим собой! Быть мёртвым – легко, оживать – больно! Если окоченевшую от холода руку поднести к огню, боль будет нестерпимой. Кто даст мне силу выдержать эту пытку жизнью? Я не подвижник, не мученик, я обыкновенный слабый человек, и я не хочу страдать! Я не готов жертвовать собой ради кого-то, кто стоит за дверью и строит мне глазки! Может быть, Он хочет мне добра, может, Он даже любит меня, но Он мне чужой, я не хочу знать Его. А Он велит мне стать частью Его тела! Не унизительно ли это, быть членом чьего-то чужого организма? Я и так уже отдал на растерзание Тебе свой ум и волю, но Тебе этого мало! «Сыне, – говоришь Ты, – дай мне сердце твоё, а всё прочее Я Сам приложу тебе!» Вот уж, поистине, колоссальный аппетит! Да ведь если я отдам Тебе своё сердце, что останется мне самому? Зачем мне тогда будут нужны Твои подачки? Лучше отвяжись от меня по-хорошему, а не то я… Я возьму и убью Тебя! Да, вот именно. Пойду, приму Тебя в себя, а затем безжалостно уничтожу Тебя в себе, оскверню Твой образ, растопчу ногами Твой Дух! Ты Сам дал людям такую власть над Собой, так берегись же теперь, Бог!»

«Неужели это так просто? Неужели можно вот так между обычными будничными делами зайти в церковь, подойти к Чаше и принять в себя Христа? Вот стоит молодой, ещё неуверенный в себе священник, рядом пара толстых бородатых алтарников. Он протягивает тебе ложку с обыкновенным, не очень хорошим кагором и кусочком белого хлеба. Где же тут тайна, где Дух? Священник ошибается, произнося положенные слова, у него грязные ботинки, из-под рясы выглядывают серые подшитые брюки. Ты берёшь в рот содержимое ложечки и не успеваешь ещё проглотить, как тебя уже подпирает следующая за тобой старушка, алтарники торопятся вытереть тебе рот, где-то стучат молотки рабочих. Голова раскалывается от невыпитой утренней чашки кофе и долгого стояния в душном помещении, «теплота» остыла и воды там так много, что вина даже и не чувствуешь. Кусок просфорки застревает в горле, а пол уже давно не мыли. Где же обещанное ощущение радости, счастья, лёгкости? Ещё надо дотащиться до дома и приготовить обед. Про послепричастные молитвы даже и подумать страшно! Как Бог может войти в тебя в таких ужасных условиях? Да и вообще, неужели этот маленький кусочек хлеба, смоченный в вине, – плоть и кровь Христа? Но даже если вместо хлеба и вина я представлю, что ем шматок кровавого мяса, это не возбудит во мне никакого благоговения перед святыней. А мне твердят, что вместе с причастием в меня входит не часть плоти умершего на кресте человека, а Бог целиком, тот Бог, которого мир не может в себя вместить! Чушь какая-то. Абсурд. Как можно поверить в такое?»