Сцены из нашего прошлого - Юлия Валерьевна Санникова

избушку свою не вернулись, да и вряд ли она уцелела. Нашли тетю Таню, рабочие на заводе, который возобновил свою работу, рассказали, где она обитает. Она жила вместе с еще одной женщиной, тетей Лидой и престарелой матерью этой женщины в куске развалины, оставшемся от старой школы на улице Советской. Школьное здание распалось на две части. Одна часть раскрошилась словно сухарь, превратившись в груду обломков и пыли, а вторая, с санузлами на каждом этаже, осталась почти нетронутой. Бреши в стенах женщины залатали железными кроватями, матрасами, диванными валиками, которые насобирали по всему Сталинграду. И в этих вот прихожих перед туалетами они и стали жить: Валентина Николаевна с ними – на третьем этаже, тетя Таня одна – на втором, а тетя Лида с престарелой Надеждой Петровной – на первом.

В шестом классе их заставили писать автобиографию. Учительница раздала чистые листки, в верхнем углу велела проставить сегодняшнее число и фамилию-имя. «Все, кто оставался в городе, пока здесь заправляли немцы или кого выслали в лагерь, – уведомила она детей ровным бесцветным голосом, – должны обязательно написать об этом». Нина вздохнула, из-за оккупации ее и в пионеры приняли только год назад. Многие из класса, особенно вернувшиеся из эвакуации уже были пионерами, пользовались почетным правом носить красный галстук и всеми остальными привилегиями всесоюзной организации имени Ленина. А она и еще пара ребят – нет. И до смерти Сталина, до 1953 года, каждый раз в автобиографии Нина должна была указывать, что в восьмилетнем возрасте некоторое время находилась под оккупационной гитлеровской властью.

После войны жизнь Нины пошла своим чередом и скоро совсем перестала отличаться от довоенной. За исключением некоторых мелких деталей. Например, Нина стала очень бояться крови. Даже вида ее не переносила. Когда ей делали уколы, она теряла сознание. Однажды в школе их заставили копать на приусадебном участке и убирать ветки. Нина загнала под ноготь занозу и тут же при всех хлопнулась в обморок. Потом было стыдно и неприятно, потому что другие наверняка подумали про нее, что она слабая и размазня. Долго еще так было, да и сейчас иногда даже случается. А еще она до сих пор боится резких звуков. Когда на улице затормозит машина, или  внезапно зазвонит телефон, или сильно хлопнет дверь, Нина бледнеет и может упасть в обморок.

Война долго приходила к ней во сне. Ночью на нее падали немецкие бомбы, фашисты вонзали в нее штыки, расстреливали очередями из автоматов. Она оставалась погребенной заживо в щелях, умирала от голода и холода, мучилась на больничной койке от незаживающих ран. Все это продолжалось пятнадцать лет, а потом в один момент прекратилось, как будто лампочка перегорела. Галочка рассказывала ей о своей знакомой, та после войны свихнулась на нервной почве и умерла в интернате для умалишенных, повесившись на перилах.

В тот день Нина не написала ни строчки. Заблудившись в сталинградских воспоминаниях, мысленно переходя от одной черты к другой, она не заметила, как свет сменила темнота, окно в комнате порозовело, потом почернело, а она так и не решила, какой же день войны запомнился ей больше всего.

Ну не писать же в самом деле о том счастье, которое приносили ей игрушки, выменянные у немецких военнопленных на хлеб и яблоки?! После освобождения Сталинграда пленных фашистов согнали на работы: восстанавливать разрушенные дома, расчищать завалы. Дети, и Нина вместе с ними, бегали украдкой к немцам, потому что те делали и раздавали игрушки. Натягивали на две палочки резинку, на резинку сажали человечка, который крутился, словно поплавок. В обмен на игрушки дети давали пленным еду. Они сами голодали, но играть им хотелось намного больше чем есть. Валентина Николаевна ворчала: «Опять к немцам бегали! Опять игрушку принесли!». Немцы были такие смирные, совсем непохожие на тех, которые въезжали в Сталинград на танках.

– Нет, – подумала Нина, – об игрушках уж точно рассказывать не стоит. Не так поймут.

В замке входной двери повернулся ключ, и Нина поняла, что совсем забыла про Валентину Николаевну, обещавшуюся зайти к ней сегодня вечером.

Мачехи Нины шел семьдесят первый год. Она постарела, обзавелась десятком лишних килограммов, диабетом и повышенным давлением, но сохранила остроту ума и живость взгляда.

Не раздеваясь, она прошла на кухню, положила на пол авоську с картошкой, вернулась в комнату, где сидела Нина, взяла стул за спинку и присела рядом с падчерицей.

– Письмо что ли пишешь? – спросила она, кивая на тетрадку.

– Заметку в газету, – ответила Нина.

Она решила, что не будет секретничать.

– О чем?

– О самом памятном дне войны…

– Как?… – Валентина Николаевна от удивления раскрыла рот – О каком дне войны?

– О любом, в целом, о том, что больше всего запомнилось. В газете объявили сбор воспоминаний. Самые интересные обещали опубликовать.

– И много ты памятных дней запомнила? Меня вот спроси, лично у меня радостных воспоминаний о войне нет никаких. Ни-че-го, – произнесла она по слогам. – Помню только, что хотела есть и мне все время было холодно. Я каждый божий день ждала, что все это кончиться, молилась… Когда удавалось найти поесть и покормить вас, я радовалась. А когда ничего не находилось, не роптала. Знала, что нет и взять негде. Какие радости? Когда в голове одна еда и страх, вот помру я, что с вами будет. Ты помнишь когда я лежала и ходить не могла? – Нина кивнула, а мачеха продолжала. – Если бы не пятое марта, а где-нибудь шестое апреля, я, может, и померла бы. Не помню даже, как живой осталась.

Тогда, в марте 1944-го мачехе повезло, она совершенно случайно устроилась на работу, превозмогая себя стала ходить туда, и у них появился хлеб, сначала немного, а потом все больше и больше. Нина свой хлеб съедала сразу, запихивала в рот все крошки. Валентина Николаевна прятала свой кусочек, чтобы вечером отдать его девочкам. Она наливала в кружку воды, кидала в нее хлеб – это называлось варить суп – и давала им пить.

Ирина погибла в январе 1945-ого. Четыре месяца не дожила до победы. С санками пошла на Волгу кататься, подскользнулась и провалилась в прорубь. Тела не нашли, о произошедшем догадались по сиротливо стоявшим у полыньи санкам и дырявой варежке на снегу. Варежка с прорехой вместо большого пальца – вот и все, что осталось от Ирины.

Сочинение о войне Нина так и не написала и письма в газету не отправила. Галочка Дрожжинова вплоть до последнего времени хотела непременно писать и даже уже знала, о чем именно,