Флибустьеры - Хосе Рисаль

Никто его не перебивал, и Сандоваль, все больше и больше воодушевляясь, заговорил о будущем Филиппин.

— Как я уже сказал, господа, заря занимается; Испания распахнула врата прогресса для любезных ее сердцу Филиппин, времена изменились, и я убежден, что для нас делают гораздо больше, чем мы предполагаем. Вы говорите, правительство наше колеблется, оно безвольно — так ободрим же его нашим доверием, покажем, что мы на него надеемся, напомним ему нашим поведением — если оно вдруг об этом забудет, — что мы верим в его добрые намерения и в его готовность руководствоваться лишь справедливостью и заботой о благе всех своих подданных. О нет, господа, — рассуждал Сандоваль все более патетическим тоном, — мы не должны допускать и мысли, что в этом вопросе генерал обратился за советом к кругам, нам враждебным. Вы все время ведете себя честно, искренне, решительно, бесстрашно; вы обращаетесь к правительству прямо и чистосердечно; ваши доводы убедительны в высшей степени; ваша цель — облегчить труд преподавателя: ведь в его руки поступают сразу сотни студентов, которые почти не знают испанского языка. И если до сих пор ваша просьба не исполнена, то, я полагаю, причина тут в чрезмерном обилии скопившихся материалов по этому делу. Но я предсказываю: кампания выиграна, и Макараиг созвал нас, чтобы возвестить о победе; завтра весь народ будет с благодарностью повторять ваши имена и кто знает, господа, — возможно, правительство даже наградит вас орденами за ваши заслуги перед отечеством!

Раздались громкие рукоплескания: все уже поверили в победу, а многие и в орден.

— Помните, господа, — вставил Хуанито, — я был одним из первых основателей!

Только пессимист Пексон не разделял общего энтузиазма.

— Как бы не нацепили нам ордена на щиколотки! — проворчал он, но, к счастью для Пелаэса, эти слова потонули в шуме. Когда все немного успокоились, Пексон опять стал возражать оратору:

— Все это прекрасно, но… А вдруг губернатор, несмотря ни на что, откажет нам? Подумает, посоветуется и откажет?

Энтузиастов как холодной водой окатили. Все посмотрели на Сандоваля, тот слегка смешался.

— Тогда… — начал он несколько неуверенно.

— Что тогда?

— О, тогда, — задорно воскликнул Сандоваль, еще разгоряченный успехом, — тогда мы будем знать, что правительство, которое на каждом углу кричит о необходимости дать вам образование, в действительности идет на все, чтобы помешать этому, когда его вынуждают перейти к делам. Но и тут, господа, ваши усилия не пропадут втуне, вы добьетесь того, что не удавалось еще никому, — заставите правительство снять маску и бросить вам перчатку.

— Браво, браво! — в восторге закричали одни.

— Молодчина Сандоваль! Как здорово сказал он про перчатку! — подхватили другие.

— Ну, хорошо, бросить перчатку! — презрительно повторил Пексон. — А дальше что?

Сандоваль на миг опешил, но со свойственной его нации живостью и ораторским пылом быстро нашелся.

— Дальше? — переспросил он. — Дальше вот что: если никто из вас, филиппинцев, не осмелится поднять эту перчатку, тогда ее подниму я, Сандоваль, от имени Испании, ибо подобная политика противоречила бы добрым чувствам, которые Испания всегда питала к своим провинциям. И тот, кто решится столь подло злоупотреблять доверенным ему постом и неограниченной властью, пусть не надеется ни на покровительство своей отчизны, ни на поддержку ее граждан!

Слушатели пришли в бешеный восторг. Исагани расцеловал Сандоваля, другие тоже бросились его обнимать; слова «родина», «единство», «братство», «верность» были у всех на устах; филиппинцы говорили, что, будь все испанцы такими, как Сандоваль, и на Филиппинах все были бы Сандовалями. Глаза у Сандоваля сверкали, никто не сомневался, что, если бы в эту минуту ему бросили перчатку, он вскочил бы на коня и помчался бы сражаться за Филиппины. Но Пексон опять обдал всех холодной водой:

— Славно, Сандоваль, славно! Если бы я был испанец, я тоже произносил бы такие речи, но, увы, я не испанец, и скажи я вдвое меньше того, что вы сказали сейчас, вы первый назвали бы меня флибустьером.

Сандоваль уже открыл рот, чтобы произнести протестующую речь, но ему помешали.

— Добрая весть, друзья! Добрая весть! Победа! — воскликнул, входя в комнату, высокий юноша и бросился обнимать всех подряд.

— Добрая весть, друзья! Да здравствует испанский язык!

Гром рукоплесканий был ему наградой; студенты обнимались, на глазах блестели слезы. Один Пексон по-прежнему скептически улыбался.

Принесший добрую весть и был Макараиг, который стоял во главе движения.

Макараиг занимал в этом доме две роскошно обставленные комнаты, имел собственный выезд и держал слугу и кучера. Красивый, статный, с изысканными манерами, он щегольски одевался и был очень богат. Право он изучал лишь для того, чтобы иметь ученую степень, однако слыл прилежным студентом и в искусстве схоластического спора не уступал самым заядлым казуистам из университетской братии. Вместе с тем он старался не отставать от века, усваивать новые идеи и взгляды; располагая деньгами, он раздобывал все книги и журналы, какие проходили через цензурные рогатки. Не удивительно, что эти качества, да еще репутация храбреца, удачливого дуэлянта и щедрость, проявляемая с умом и тактом, сделали его человеком влиятельным среди товарищей, и именно он был избран возглавить столь нелегкое предприятие, как Академия испанского языка.

Наконец утихли первые излияния восторга, всегда особенно бурные у молодежи, ибо она видит все в розовом свете, и посыпались расспросы.

— Нынче утром я видел отца Ирене, — с таинственным видом сообщил Макараиг.

— Да здравствует отец Ирене! — воскликнул какой-то энтузиаст.

— Он-то и рассказал мне, что произошло в Лос-Баньос, — продолжал Макараиг. — Обсуждали наш вопрос чуть не целую неделю; отец Ирене поддерживал нас и защищал от всех, — он выступил против отца Сибилы, отца Фернандеса, отца Сальви, генерала, секретаря, ювелира Симоуна…

— Ювелира Симоуна? — перебил один из студентов. — С какой стати этот еврей вмешивается в дела нашей страны! А мы еще покупаем у него, помогаем ему наживаться…

— Тише! — зашикал другой, которому не терпелось узнать, как это отец Ирене одолел столь грозных противников.

— Против нашего проекта выступали даже крупные чиновники — директор администрации, начальник полиции, китаец Кирога…

— Китаец Кирога? Этот гнусный сводник…

— Да замолчи ты!

— Проект хотели уже положить под сукно и замариновать еще на многие месяцы, но тут отец Ирене вспомнил о Высшей комиссии по начальному образованию и предложил, чтобы проект, поскольку в нем говорится о преподавании испанского языка, рассматривался этой комиссией, которая и вынесет решение…

— Но ведь комиссия эта давно бездействует, — заметил Пексон.

— Именно так и ответили отцу Ирене, — продолжал Макараиг. — А он возразил, что как раз представляется удобный случай ее возродить. Воспользовавшись присутствием дела Кустодио, одного из ее членов, он предложил не откладывая создать особую комиссию во главе с доном Кустодио, чья энергия всем известна. Проект передали дону Кустодио, и он обещал разобраться в течение этого месяца.

— Да здравствует дон Кустодио!

— А что, если дон Кустодио будет против? — спросил пессимист Пексон.

Весть, что проект не сдали в архив, так обрадовала всех, что об этом никто не подумал. Все уставились на Макараига — что скажет он?

— То же самое спросил и я у отца Ирене, а он, с этакой хитрой улыбочкой, мне ответил: «Мы много успели, мы добились создания комиссии, противник вынужден принять бой… теперь надо только повлиять на дона Кустодио, чтобы он не отступил от своих либеральных убеждений и изложил дело в благоприятном свете, — тогда победа за нами; генерал держится нейтрально».

Макараиг перевел дух.

— А как на него повлиять? — с нетерпением спросил один из студентов.

— Отец Ирене посоветовал мне два способа…

— Китаец Кирога! — сказал кто-то.

— Э, что ему Кирога…

— Дать взятку!

— Вздор! Он кичится своей неподкупностью.

— А я знаю! — осклабился Пексон. — Танцовщица Пепай.

— Верно, верно! Танцовщица Пепай! — подхватило несколько голосов.

Пепай была смазливая молодая особа, по слухам, весьма близкая к дону Кустодио; когда поставщикам, чиновникам и просто интриганам надо было чего-то добиться от достославного советника, все шли к ней. Хуанито Пелаэс, который тоже был знаком с танцовщицей, предложил свои услуги, но Исагани отрицательно мотнул головой, — довольно и того, что им помогает монах; искать заступничества Пепай в таком серьезном деле — это уж чересчур.

— Ну, а второй способ?

— Обратиться за поддержкой к адвокату, сеньору Пасте, — дон Кустодио слушается его, как оракула.