Крыса в храме. Гиляровский и Елисеев - Андрей Добров

– Точно! – бодро ответил я.

– Тогда по маленькой? – спросил Петр Петрович, вынимая из-под стола свою, как я ее окрестил, «вечную бутылку» рома, из которой всегда было отпито чуть больше половины.

– Скажи мне, Петр Петрович, – я указал набалдашником трости на бутылку, – это ведь та самая, из которой ты меня всегда угощаешь? Вот уже года два или три.

Арцаков нахмурился:

– Смеешься? Это всегда новая. Если бы ты пришел пораньше, она была бы полной. А так – не обессудь. Ну что, налить для сугрева?

Я отказался, сославшись на нехватку времени, и сразу перешел к делу:

– Нужна твоя помощь.

Старый борец пожал плечами и убрал бутылку под стол. Я ждал, что сейчас он по старой привычке начнет курить свои любимые сверхвонючие сигары, но в тот день Господь меня миловал от этого.

– В «Генераловке», которая на Каланчевке, ты знаешь, несколько дней назад жил студент по имени Борис Ильин. Прозвище – Цапля. Он пропал. Где его искать, я понятия не имею. Ни времени, ни сил у меня нет. Понимаешь?

– Любой каприз за ваши деньги, – ответил Арцаков.

– Со скидкой? – спросил я.

– Ну, куда уж я денусь? Посадил себе на шею нахлебника, так ты теперь пользуешься моей добротой. Когда он тебе нужен?

– Чем скорее, тем лучше.

– Договорились.

Арцаков повернулся к Мите:

– Сходи, посмотри, кто у нас свободен.

Митя тряхнул длинными волосами и вышел. Я тоже собирался уйти, но Петр Петрович жестом остановил меня.

– Погоди, Владимир Алексеич, разговор есть.

Я сел обратно на стул.

– Не хочу, чтобы Митя слышал это, – сказал Петр Петрович. – Понимаешь, я скоро умру.

Я в недоумении посмотрел на Арцакова.

– С чего это ты взял?

– Предчувствия, – тяжело вздохнул Петр Петрович и вдруг всхлипнул.

Только теперь я понял, что он сильно пьян. Он пил и раньше, но казалось, что спиртное не действует на него. А теперь передо мной сидел не прежний Арцаков, которого я знал вот уже без малого 20 лет, а человек, совершенно, как мне казалось, не владевший собой. Размякший, слабый, покорный своей судьбе, то есть полная противоположность тому Петру Петровичу, к которому я привык.

– Ерунда, – сказал я. – Ты просто устал.

– С чего бы это? – спросил он. – С чего бы я устал, а? Ты посмотри!

Он сжал кулак, огромный, как валун, и поднял его перед моим носом:

– Видишь! – но тут же уронил руку на стол и помотал головой. – Нет, все это в прошлом. Вот скажи мне, Владимир Алексеевич, ты когда-нибудь думал о смерти?

– Нет, – ответил я как можно веселее. – Не думал. Рановато еще.

– А я вот думаю, – сказал Петр Петрович. – И знаешь, что я о ней думаю? Что, может быть, попы и правы, может быть, там, после смерти, действительно есть ад.

– Ну, – улыбнулся я несколько натянуто, – раз есть ад, значит, есть рай.

– Нет! – стукнул кулаком по столу Петр Петрович. – Рай для таких, как я… Ты знаешь, как я в своей жизни нагрешил?

– Уж не больше и не меньше, чем все остальные, – сказал я твердо.

– Нет, Володя, этого ты утверждать не можешь, потому что не знаешь. А я вот знаю совершенно определенно, что смерть моя близко. Может быть, не сегодня, не завтра, может быть, через год или два, но уж точно не через десять и не через двадцать лет. Я ее чувствую, как животное. Видал ты собак, которых живодеры тащат на смерть? Ведь они, эти кобели и суки, прекрасно понимают, что их ведут не кормить, не баловать, а именно что убивать. Также и я чувствую, что судьба тянет меня на веревке под нож живодера. А уж как будут звать этого живодера, Сатана или Дьявол, мне совершенно не важно. – Он уронил свою большую лысую голову на руки.

Я думал – что делать? Остаться и привести в чувство своего старого приятеля или же тихо встать и уйти, ожидая, что впоследствии он проспится и придет в себя? Решив сделать последнее, я поднялся со стула, но Арцаков уловил это мое движение. Он поднял голову, посмотрел на меня мутным взглядом и сказал:

– Оставлю вместо себя на хозяйстве. Митю Березкина. Очень уж я виноват перед ним. Он парень толковый, но слишком добрый. А в нашем деле это помеха. Но ничего, не важно. Ты иди, Владимир Алексеевич, и ни о чем не беспокойся, найдем мы тебе твоего студента. Иди!

Я встал и вышел.

С тяжелым сердцем я покидал контору «ангелов-хранителей», потому что по опыту знал, если человек уже сдался, то каким бы сильным он ни был в прошлом, ничто не остановит его на пути к самому концу. В России самое верное средство умереть – это сесть в кресло, положить нога на ногу и отдаться чувству безысходной тоски.

Скоро Иван довез меня до Каланчевки, где я собирался отыскать крепыша Сергея, друга Бориса. Но, вероятно, это был неудачный день – Сергей отсутствовал, и никакие расспросы мне не помогли выяснить, где его искать. Я даже нашел угол, в котором он жил, но койка Сережи была пуста. Потом я поехал в магазин Елисеева, чтобы попросить Теллера показать мне, замуровал ли он подземные ходы, а заодно задать ему пару вопросов, которые успел придумать за это время. Но опять неудача!

Его не было на месте, а куда он отлучился, охранник не знал. Пришлось мне, несолоно хлебавши, отправляться в «Эрмитаж», где бы я мог основательно пообедать и обсушиться. В ресторане я заметил художника Коровина, с которым свел знакомство еще пару лет назад, путешествуя с Шаляпиным по подземельям Хитровки. Коровин пригласил меня за свой стол, где сидело еще несколько человек богемного вида. Они обсуждали Саврасова, умершего пять лет назад. Художник к концу жизни совершенно опустился и зарабатывал себе на водку и угол в ночлежке рисованием вариаций на одну и ту же тему его знаменитых «прилетевших грачей». Компания спорила – является ли нищета, пьянство и безумие логичным концом для творчества любого гениального художника? Несмотря на то что тема странным образом совпадала с моими мыслями об Арцакове, я не встревал в разговор, прикидывая, куда же все-таки мог деться Борис. Потом говорили о погоде, о дожде, о том, как красивы старые дома в дождь, о том, что Россия – это золотая осень, а во все другие времена года русские пейзажи выглядит уныло или невыразительно. Я совсем перестал вслушиваться в разговор. Коровин заметил это и спросил, что меня тревожит? Я ответил коротко, кажется, не очень вежливо, но художник не обиделся, он читал по моему лицу, что я где-то далеко. Настало время платить по счету. И тут я сказал коронную фразу Шаляпина: «Простите, но, по-моему, у меня с собой не больше трех рублей». Художники недоуменно уставились на меня, один только Коровин понял шутку и начал хохотать. Я извинился, извлек портмоне и выложил всю требуемую сумму.

После обеда мне ужасно захотелось спать, к тому же дождливая погода действовала на мой организм сегодня слишком угнетающе. Я сел в пролетку, и Иван отвез меня домой. Переодевшись в халат, я завалился на диван и проспал до самого вечера. Проснувшись, я спросил у Коли – нет ли новостей от Петра Петровича? Новостей не было. Я выглянул в окно в поисках филеров Ветошникова, но даже их не было. С досадой я сел на кухне пить чай. Время проходит, думал я, а результата – никакого. Мне оставалось только ждать.

Я не спал допоздна, разбирая записи, сделанные для одной из книг – о Москве прежних времен. И все время мне казалось, что это затишье – неспроста, что оно сулит беду, потому что убийца смотрителя собачьего зала, кем бы он ни был, получил слишком много времени, чтобы затаиться.

Утром я проснулся, как обычно, взял газеты и сел завтракать. Именно в этот момент мое долгое и тягостное ожидание закончилось самым неприятным образом. Беда все-таки произошла, причем совсем не там, где я ожидал. В криминальной хронике «Московского листка» я наткнулся на заметку о самоубийстве профессора Московского университета Мураховского: «Вчера поздно вечером он был найден повешенным в собственной квартире. Полиция, прибывшая на место, констатировала самоубийство. Профессор использовал вместо петли длинный шелковый шнур от гардины».

Я оторопел и положил газету на стол. Долгое время сидел, уставившись в одну точку. Как? Что случилось? Отчего профессор вдруг покончил с собой? Не смог пережить смерть дочери? Или виной была сделка с Елисеевым, предложившим ему деньги за молчание. Я не знал. Но через полчаса, когда я наконец переварил прочитанное, в дверь позвонили. Это был Сережа-крепыш, которого я вчера безуспешно искал. И в руке у него была та самая газета. Он исподлобья посмотрел на меня и спросил:

– Вы уже знаете?

– Да, – ответил я. – Успел прочитать в газете. – Что случилось с профессором?

– Откуда мне знать? – угрюмо буркнул Сергей. – После того как Павел Ильич выгнал нас в вашем присутствии, я не бывал у него. Владимир Алексеевич, это как-то связано с делом Бориса?

– Не знаю, – ответил я. – Ты промок.

Сергей кивнул.

– Горячего чаю хочешь?

– Нет, – сказал Сергей. – Наверное, я пойду.

Я заметил, что он был без калош, и под его ботинками уже образовалась небольшая лужица воды.