Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

упрек, из которого с минуты на минуту могли показаться шипы дикобраза. Наконец она пожала плечами и бросила мне:

— Дурак!

— Да, мама. Я — дурак, подписываюсь. Дай только, чем расписаться и на чем.

Это повторялось каждое воскресенье. Своего рода ритуал. Я подбрасывал горсточку соли в разговор (мне кажется, мама только этого и ждала), потом признавал, что немного переборщил, и остальную часть пути мы совершали в полном согласии: машина мчалась во всю прыть, ветер свистел, врываясь в окна машины, мама с восторгом открывала новые земли, горячо принимая к сердцу все: засушливые поля альфы, волнистые красноватые склоны, простроченные животворной зеленью садов, луга, покрытые цветами, с которых при своем приближении мы вспугивали рои бабочек, сверкающие радугами водопады, ручейки, разноцветными брызгами разлетающиеся из-под колес, лошадей, скачущих над линией горизонта, и небо: «О боже, восклицала мама, это необъятное небо без каких-либо границ, расовых или религиозных! В один прекрасный день я сломаю все преграды и повсюду буду как у себя дома, я подарю свою радость всем странам, всему миру, потому что я родилась в нем, и он мой…»

В городке ли, деревне ли, куда мы приезжали, всегда царило возбуждение, и кое-где в стратегических пунктах стояли наготове к наведению порядка жандармы на мотоциклах. Все мамины подружки уже поджидали ее, оповещенные европейским или же арабским телефоном — не менее эффективным и к тому же еще и бесплатным. Кто приехал на машине, как мы, кто-на автобусе, а кто и на верблюде. Мужья тоже присутствовали: сидели на корточках посреди площади, лишившись на время всех своих как социальных, так и мужских привилегий. Мама приглашала их присоединиться к нам, но они ничего не хотели слушать, благодарили ее с кривой улыбкой и до вечера сидели все в той же позе, взывая к судьбе, испытывающей их терпение, и никак не могли взять в толк, зачем «они» их потревожили, сдвинули с насиженного места, нарушили их вековые привычки.

Хотя все же и они соблазнялись огромными, как галльские щиты, блюдами горячего кускуса или шашлыка, которые я пускал по кругу, и, даже не подув на них, стоически заглатывали обжигающие куски мяса. Потом они доставали длинные трубки, набивали их кифом и курили с восточной невозмутимостью, перемежая затяжки глотками мятного чая, словно бы заталкивая дым в недра своего незыблемого прошлого. Покашливание, невнятные ругательства — вот все, чем нарушалась их молчаливая неподвижность. У них под ногами шныряли, вынюхивая что-то, бродячие псы, возились в пыли куры. Они их не прогоняли.

Распорядительница женского улья — мама — торопила покончить с едой, распределяла женщин по три-четыре на учебные группы, переходила от одних к другим, всюду внося оживление, всех заражая своим неугасимым энтузиазмом. На день давалась одна тема. Скажем: «Как укреплять горы?», или «Что испытала наша страна в 1912 году?»,[9] или «Достигнет ли женщина независимости, отказываясь выполнять супружеские обязанности? Или же она первая от этого пострадает? Объясните на примерах».

Мама разжевывает — и их заставляет жевать — одну и ту же соломинку, подбирая отлетевшие кусочки, и вновь их перемалывая. Без передышки. Не давая им роздыха. Отделяет зерна от плевел, выискивает способы прочистить мозги самым отстающим. Щедро раздаем поощрения, отметки, порицания за «непройденный предмет». Наконец собирает своих учениц всех вместе и каждой по очереди предоставляет слово. То, что сама она постигла силой воли, она каждый раз скорее дарит, нежели сообщает им на этих сборищах, организуемых по всей стране. И ее дары — терпение, молодость, вера — зажигают свет в глазах этих женщин.

Я присутствовал при том, как одни женщины осуждали других за то, что те ничем не желают интересоваться, кроме своих мужей. Мама аплодировала. И сами обвиняемые тоже, причем со счастливыми лицами. Я узнал, что на многие завтраки-дискуссии женщины из богатых буржуазных домов не являлись воскресенье за воскресеньем под тем предлогом, что их «задержали в последнюю минуту».

— Ах! — решила мама. — Они в мышеловке. Попались! Когда-нибудь переделают весь мир, а деньги так и останутся деньгами!

Первые собрания были похожи на праздники, нечто вроде сельскохозяйственной выставки, но тут стремились взглянуть на странное существо — маму, слух о которой распространился на многие километры, — налицо было и любопытство, и притягательная сила сочувствия. Увидав маму во плоти, женщины с первой же минуты понимали, что она несет им нечто совсем другое, а не болтовню и забавы, ради которых они примчались издалека. Она с места в карьер принималась развивать их сознание, поделив всех на учебные группы, как при прохождении военной службы.

В последующие воскресенья число учениц поредело, уподобившись нашим горам, негусто разбросанным по равнине. От множества маминых подруг осталось едва ли человек двадцать. Зато таких, которые не хуже мамы познали меру одиночества.

— Тем лучше! — воскликнула мама. — Я не могу поднять гору, с меня достаточно и камня.

Мы «обирались всегда по воскресеньям в назначенный час то у одной, то у другой маминой приятельницы, но вот что интересно: жители городов и деревень начали разбегаться при нашем приближении. Нас окидывали враждебными взглядами, грозили нам кулаками даже и те редкие прохожие, которые попадались навстречу. В нас кидали камнями, прокалывали шины автомобиля. Тогда я прибег к помощи дружков из моей банды. Одни из них эскортировали нас на мотоциклах, другие пристраивались на подножках нашей машины. И представь, несмотря на их устрашающие кулаки и оскал зубов истых гангстеров, число враждебно настроенных к нам мужчин — мужей, сыновей, кузенов, дядьев маминых приятельниц — все росло и они становились все активнее. Произошло даже сражение, в котором я и мои дружки оставили клочья одежды, а наши противники немало своих зубов. Тогда на обратном пути мама мне сказала:

— Я знаю, что я сделаю: раз посещать моих приятельниц становится все труднее, я буду приглашать их к себе. Тогда мы сможем видеться в любой день недели.

— Куда же ты думаешь их приглашать? Куда?

— К нам, конечно. Дом достаточно велик.

— Лично я не возражаю. Скорее даже наоборот. Но ты подумала о папе, что он-то скажет? Как он отнесется ко всем этим женщинам?

— Откровенно говоря, не знаю. Там увидим.

— Ах, так. Ладно! Предположим, что он согласится. А как ты поступишь с рыцарями феодализма? Судя по их красным глазам, они не слишком-то покладисты.

— Ты имеешь в виду мужей моих подруг? Ну что ж, бедняжкам придется с ними развестись, вот и все. Дай-ка мне сигарету.

— С удовольствием, мама. Ты совершенно неподражаема. Не колеблясь находишь выход из любого положения. И