'Москва' над Берлином - Борис Николаевич Масленников

пуска аэрофотоаппарата я, уткнувшись в оптику прицела и с понятным нетерпением ожидая взрыва бомб, почему-то подумал: «Наверно, моя Машенька, — дружил я тогда с симпатичной девушкой-связисткой из подразделения связи дивизии, будущей спутницей всей моей жизни, — сидит у радиостанции и тоже с понятным нетерпением ожидает кодового радиосигнала флагманского радиста нашей группы о выполнении задания…»　

Наконец-то — мощные взрывы наших бомб. Точно по цели. Выполняю фотоконтроль, закрываю бомболюки — теперь можно и противозенитный маневр выполнять. Но… В это время наша «пятерка» вздрагивает, как от сильного удара. Небо вокруг нас внезапно наполнилось зловещими клубами серо-грязного дыма, которые росли, вздувались, лопались ослепительными вспышками впереди и справа — эскадрилья попала в облако разрывов зенитного залпа противника, потом в нашей девятке что-то произошло. Что — я сначала не понял. В памяти запечатлелось: сплошная завеса дыма, а сквозь нее — яркая вспышка и клубящийся дымный султан, вознесшийся посредине и чуть сзади самолетов Бабурова и Первушина, беспорядочно метнувшиеся вправо самолеты звена Зинакова, оставшийся в одиночестве самолет Игонина…　

И опять в этот момент в голове возникло совершенно вроде бы и не к месту, и не ко времени чересчур рассудительное сравнение: а ведь наша эскадрилья, если смотреть снизу, в плане — равносторонний треугольник, в углах которого расположены самолеты ведущих — Бабурова, Зинакова, Жукова. Разрывы обрушившегося на эскадрилью зенитного залпа пришлись по вершине этого треугольника и левее самолета Бабурова. Поэтому осколки зенитных снарядов могли только задеть наше звено, а вот игонинская «одиннадцатая» оказаться вне поражения смогла лишь по «счастливой» ошибке Ивана Дубских, она же сзади оказалась…　

Спустя мгновение — и в самом деле получается, что весь боевой путь из мгновений складывается — мы «выскочили» из дымного облака и… перед нами предстала удручающая картина: впереди и справа прямо на наших глазах разваливался, как карточный домик в замедленной киносъемке, бабуровский самолет. Сначала как-то исподволь, как бы короткими рывками, отвалилась левая плоскость. Самолет стал медленно, а затем все быстрее и быстрее вращаться по неимоверно-чудовищной спирали, распадаясь на все более и более мелкие части… Из самолета Первушина, к которому, после того как обрушились вниз обломки самолета Бабурова, устремилась игонинская «одиннадцатая», вдруг вырвался длинный язык пламени, стало видно, как один за другим отделяются от объятого огнем самолета маленькие, на фоне огромного голубого неба, фигурки его экипажа — раз… два… три… Четвертая фигурка буквально вырвалась из пылающего, перешедшего в крутое пике уже и не самолета, а огненного факела, оставляющего за собой длинный хвост огня и черного дыма… Резко под нас ушла игонинская «одиннадцатая»…　

И над падающими вниз обломками самолета Бабурова белыми одуванчиками раскрывались купола парашютов тех наших боевых товарищей, которым удалось выброситься из кабин своего разрушающегося самолета. Купол одного из них, попав в огненный след падающего со все возрастающей скоростью первушинского самолета, ярко — как тополиный пух от зажженной спички — вспыхнул, и кто- то, не то из бабуровского, не то из первушинского самолета, камнем устремился к земле, навстречу своей скорой и уже неизбежной смерти, неумолимо приближающейся к нему, вместе с надвигающейся на него все ближе и ближе земной поверхностью.　

Мы просто-таки замерли от неожиданности: вот ведь, секунды назад, все они были живы, здоровы, а сейчас… Особенно мучительно переживалась обреченность того, со сгоревшим парашютом… Нам много раз приходилось смотреть смерти в глаза и видеть, как безжалостно она уносила наших боевых товарищей: война есть война, без жертв она бывает только в ура-патриотических рассказиках да отретушированных кинофильмах. И каждый раз для нас, оставшихся в живых, их смерть отзывалась острой, как укол иглы, болью в наших сердцах, горечью утрат, большим несчастьем. Но сейчас мы видели еще живого, но уже обреченного — и все понимающего — именно этого нашего боевого друга-товарища. Видеть такую картину было непереносимо тяжело…　

Когда мы пришли в себя — все только что происшедшее промелькнуло перед глазами в один чудовищный, невообразимый и непоправимый миг — очнулись и огляделись, до нас «дошло», мы поняли, осознали, что в этом огромном безоблачном небе над серыми вблизи, а не голубыми, как казалось издали, водами Балтики и территорией противника, наш самолет оказался единственным — всех остальных разметал тот злополучный взрыв снарядов зенитного залпа…　

Мы снижались как очумелые, взяв курс на свою территорию не только для того, чтобы сбить с толку зенитки противника — им, очевидно, было не до нас, но, вернее сказать, из-за желания побыстрее покинуть это гибельное, как нам казалось, для нашей эскадрильи место.　

Вдруг — мы-то полагали, что все неприятности остались позади, — нас встревожил раздавшийся в шлемофонах взбудораженный крик Тихонова:　

— Бензин! Бензин!　

Мы с Иваном смотрим: на приборной доске — полный порядок. Давление масла — в норме. Топливомер показывает, что бензина еще много. И приборные стрелки других индикаторов показывают то, что они должны показывать.　

А в наушниках опять режет слух крик Леши Тихонова:　

— Бензин! Из правой плоскости! Бензин!　

Оказалось, что удар, полученный нашей «пятеркой» после сброса бомб, был вызван не только ударной волной взрыва залпа зенитных снарядов; один из этих снарядов ударил в правую плоскость, пробил ее, но, к нашему счастью, разорвался выше. В сутолоке происходящего в то время мы этого не заметили. А вот сейчас, посмотрев повнимательнее вправо, я «узрел» с внешней стороны двигателя рваную пробоину, из которой сильной струей выбивался бензин, сразу же превращаясь в почти невидимую прозрачную пелену, стелившуюся позади плоскости, как шлейфом, покрывавшую хвостовую часть самолета и кабину стрелка-радиста и стрелка.　

Я — Ивану:　

— Разворачивай потихоньку влево, выключай правый двигатель, можем сгореть…　

Иван, с трудом осознавая сложившуюся ситуацию — по приборам-то все в порядке, а правую плоскость за двигателем ему совсем не видно: сидит-то он впереди и бронеспинка мешает — вводит самолет в малый левый крен и, одновременно, плавно отводя сектор газа на себя, выключает правый двигатель. Говорит озабоченно:　

— Пошли на вынужденную, давай курс на запасной…　

Лучший вариант-запасной аэродром Лабиау. Рассчитываю и даю Ивану курс на него. Вернее, — слов, кажется, недостаточно — показываю значение курса острием штурманского карандаша на индикаторе компаса. Иван молча кивает головой: понятно. Смотрю вправо: лопасти винта двигателя по инерции еще продолжают вращаться, бензиновая пелена несколько уменьшилась в размерах — наверное, бензин в баках правой плоскости кончается, да и боковым потоком воздуха ее относит от хвоста самолета вправо, мы же в левом развороте…　

Зуммером вызываю заднюю кабину:　

— Как там у вас?　

— Вроде лучше, перестало заливать, — уже спокойно отвечает Леша, — куда идем?　

— На вынужденную, в Лабиау…