Если я буду нужен - Елена Шумара

раскололся на две половины, из разлома полилась темная лава. Обжигаясь этой лавой, Алина помчалась из последних сил. Но не вправо, на пустырь, а обратно, к своему дому на Космонавтов. В ушах стоял пронзительный вопль, и заглушить его не могли даже ботинки, бьющие по мокрому асфальту. Не помня себя, она влетела в подъезд, потом в квартиру, с шумом захлопнула дверь и сползла по стенке на только что вымытый пол.

– Я трус, мама! – рыдала Алина и молотила себя кулаками. – Трус, трус!

– Перестань, детка, пожалуйста, – мама хватала ее за руки, – ты не трус, ты девочка. Разве может девочка победить такого, как этот Хасс?

– Кира тоже девочка… палку взяла… а я… сбежала… как последняя дрянь!

Полчаса назад Алина, почти теряя сознание, позвонила Кире. В голове рисовалось страшное – вот они с Ванькой лежат, растерзанные, и Хасс, роняя слюни, топчет их сапогами. И хотя в полиции на мамин звонок ответили «инцидент исчерпан», Алина никак не могла успокоиться.

Кира сняла трубку через шесть гудков и сразу принялась тараторить. Всё в порядке, все живы, никто не пострадал. Тетеньку спасать не пришлось, маньяк убежал сам, они его даже не видели. Тетенька помятая, конечно, но бодрая. Сейчас показания дает. Их с Ванькой тоже привезли в отделение, тут холодно, дали чаю и одеяло. Ванька над ней трясется, говорит, она геройка. Закрутански, пусть трясется, теперь уж она своего не упустит… Хасс ли это был? А кто его знает, он сзади напал. Почему тетенька кричала: «Хасс»? С перепугу, наверное. Ой, за ними пришли, пока!

Мама гладила Алину по спине, но Алина не унималась. Ее мучило страшное чувство вины – за все, что она сделала и не сделала там, на улице. Плюш маминого дивана казался гадким, шипел под пальцами хуже пенопласта. Хотелось корчиться от этого звука, заткнув уши, и тонко выть: а-а-а…

– Ну хватит уже! – Мама вдруг рассердилась. – Нечего себя винить! Там и без тебя люди были. И вообще, на будущее… не лезь никуда, твое дело – сторона. Позвонила в полицию и прячься. Позвонила и прячься, поняла?!

Алина кивнула, но без охоты, будто не веря, что так и правда можно. Села, утопая в плюше, залпом выпила стакан воды. Оказалось кисло – мама, как обычно, выжала в воду лимон.

– Мам… Почему ты плохо говоришь об отце?

– Когда? – растерялась мама.

– Всегда. Только ответь, не увиливай, ладно?

– Ладно. – Она выпрямила спину и чуть вздернула круглый подбородок. – Этот, с позволения сказать, отец испугался за свою свободу. Ребенок – он же обуза, ему жрать подавай, учи, лечи, попу подтирай. А у нас ручки беленькие, мы их не мараем.

– Я хочу знать, как он выглядел, – твердо сказала Алина. – Какие волосы, нос, губы. Я имею право знать.

Мама вздохнула и сунула Алине в кулак барбариску.

– Имеешь, разумеется. Но фотографий нет, я говорила сто раз.

– Мама!

– Ну что – мама? Русый, среднего роста, плотный, щекастый, нос такой… крупный.

Фантик надорвался, красноватая конфетка выпала и звонко стукнулась о паркет.

– А он… ничем не болел?

– Ты про водку? – усмехнулась мама. – Нет, хоть этим не увлекался.

– Я про шрам, – Алина ткнула себя пальцем в бровь и зашептала – Не папочка ли мне разбил лицо? В каком-нибудь очень нервном приступе?

– Да что за бред?! – Мама поднялась, руки ее задрожали. – Шраму твоему лет девять. Седов ушел, тебе едва год исполнился. Отними от шестнадцати девять и оставь меня в покое!

Она схватила пустой стакан и, крикнув на ходу: «Конфету подбери!», кинулась на кухню. Алина наступила на барбариску, покачалась, улыбнулась в потолок:

– Гладко, мама, очень гладко. Если он, конечно, Седов.

Барбариска хрустнула и рассыпалась в крошку.

Завтракать 10 «Б» всегда садился у окна. Столы там были красивые, из дерева, и мыли их с особым старанием. Малышню кормили на другой перемене, и никто не мешал большим поболтать о своем.

– Ёлки-размоталки! – Тощий Дерюгин уплетал котлету, вилка его так и мелькала. – Столовка, что ли, продукты тырит? Это порция разве?

– Возьми мою, – отличница Карина поставила перед Медведем тарелку, – после болезни мясо надо.

Дерюгин, и правда бледный, обнюхал Каринину котлету и кивнул. Пожалуй, котлета волновала его сильнее, чем сама Карина, и та глядела на Медведевы лохмы с тихой грустью. Алина бы тоже хотела отдавать Игорю свои завтраки, но генеральный папа не давал ему голодать. Игорь сам подкармливал Алину и вовсе не столовскими котлетами.

Ванька, собирая последние крошки, глядел на Дерюгина с завистью. Ему, конечно, хотелось еще, но бабкины деньги давно уже были растрачены.

– Слушай, Медведь, – вдруг подскочил он, – ты же болел!

– Ну?

– И не знаешь, как мы с Киркой тетку спасли!

– О не-е-ет! – горестно взвыли все. Кроме Жени – она отставила пустой стакан и придвинулась ближе.

– Слушай, бро, это просто бомба! Шли мы, короче…

– Доброе утро! – Борисовна в синем платье с кружевом, чопорная, как королева-мать, улыбалась классу. – Дайте-ка, я вас сосчитаю.

– Платье у вас, Алла Борисовна, отпад! – пропела Ермакова.

– Спасибо, Инга, – Борисовна разгладила воротничок, – вы тоже сегодня чудесны.

– Женщины умеют одеваться, Алла Борисовна, – фифа стрельнула глазами в Алину, – а жалкие подобия носят спортивные кофты.

После той встречи в парке Ермакова намертво вцепилась в Алину – по поводу и без она грубо язвила на Алинин счет. Все смеялись и повторяли фифины шуточки. Иногда смеялся даже Игорь, и это было так обидно, что хотелось рвать на фифе ее бледные волосы.

Борисовна не сдержалась, бросила взгляд в середину стола. Поджала гусиной гузкой губы, словно вместо Алины за столом сидела выдра.

– Инга, впредь прошу вас быть корректнее. – Крупные серьги качнулись, царапнув шею. – Каждый носит то, что ему по нраву. Приятного аппетита всем, до встречи на уроке.

Борисовна отошла, и Ванька схватил Медведя за рукав:

– Так вот, про тетку! Жалко, Кирки нет, рассказывает – ух! Короче, шли мы…

Алина заткнула уши. Она давно наелась той историей и не хотела переживать все заново. Ванька строил рожи и говорил артистически пылко, но Алина слышала только невнятное «бу-бу-бу» и старалась проглотить застрявший в горле ком.

Кто-то потряс ее за плечо, снял руки с ушей, и Ванькино «…стоит, почти голая, и трясется вся» обрушилось на голову тяжелым обухом.

– Эй, тебе плохо, что ли? Очнись!

Чернышев. Как обычно лохматый, хмурый, зашитый в кожу по самый подбородок.

– Отстань от нее, Винт, – сыто протянул Горев, – не видишь, по принцу своему гриппозному сохнет.

Игорь болел уже неделю, и Алина первый раз в жизни согласилась с