Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

— А вы, значит, — подбивал он итог, — все это время, как заведенные, капусту косите? Так получается?

Пробыв дома всего неделю, Джо начал просыпаться по ночам, чихать и кашлять. Так что, когда он уходил, Ханна его непременно дожидалась, хоть возвращался он не раньше часа ночи, а то и в два, и своими голосами они будили Дженни.

— Зиму нынче обещают мягкую, Джо. Это все говорят. Да и вообще, по правде сказать, зимы у нас стали тут какие-то совсем не те.

Разбуженная доносящимися с кухни пряными ароматами и звоном посуды, Дженни, бывало, пробовала к ним присоединиться, тем более что в сковородках скворчало очень заманчиво.

— Да ничего у нас нет! — отмахивалась от нее Ханна, сладко, но как-то без радушия улыбаясь. — Так… старая кость. Суп вчерашний. Тебя это не заинтересует.

— Да я вообще есть не хочу, — холодно отвечала на это Дженни.

— Ну вот и слава Богу. Вот и иди тогда. Спокойной ночи.

Сам того не желая, запал поджег Шугарман. Он рассказал Джо про битье стекол в еврейских лавках, про свастики, которые рисуют на мостовой против синагоги на Фейрмаунт-стрит. Все это местные фашисты, франко-канадские последователи Адриена Аркана[143].

— Ну, так и что вы делать с этим собираетесь? — спросил Джо.

Что у нас собирались с этим делать? Собирались не разрешать детям играть в софтбол на Флетчеровом поле. А то ведь шайки франко-канадского хулиганья там так и рыщут.

Назавтра Джо собрал под вечер Арти, Додика, Джейка, Гаса и еще нескольких мальчишек и повел их на Флетчерово поле играть в мяч. И на следующий день, и еще на следующий. И все время там с ними оставался, чтобы, если у франко-канадцев вдруг возникнет какая-нибудь шальная мысль, им стоило бы только глянуть, как Джо валяется на травке позади сетки отбивающего, и эта мысль тут же бы улетучилась.

Додик Кравиц, становившийся в присутствии Джо очень смелым, выкрикивал по адресу отступающих хулиганов непристойности на их родном французском. Когда один из мальчишек обернулся, Додик, схватившись за ширинку, проорал:

— Votre soeur, combien?[144]

Один из франко-канадцев запустил камнем.

— Ёшка ин дрерд арайн![145] — ответил на это Додик.

Еще один камень ударил в землю. Додик согнулся, спустил штаны и повилял в воздухе бледной и тощей задницей.

— А это для Папы Пия! — одновременно проорал он.

Ну, тут уж, хочешь не хочешь, пришлось франко-канадцам двинуться на приступ. Джо встал, взял биту и пару раз махнул, будто бы по мячу. Хулиганы исчезли.

Додик, Джейк, Арти и остальные принесли на улицу Сент-Урбан раскатистый, хвастливо-преувеличенный отчет о победе, но родителей он не порадовал. У них и так уже проблем хватало. Все больше становилось уличных инцидентов, которые устраивали бродячие банды франко-канадских громил. Партия национального единства премьера Дюплесси распространила карикатуру, на которой старый грубый еврей с длинным уродливым шнобелем убегает в ночь, волоча за собой мешки с деньгами. Лоран Барре, министр в кабинете Дюплесси, сообщил законодательному собранию, что его сын, когда его зачисляли в армию, во время медосмотра подвергся оскорблениям со стороны врача-еврея. «Бесстыжие еврейские эскулапы, — жаловался он, — потешались, всячески унижая голых канадских юношей». Следующим утром дядя Эйб, едучи в свой загородный дом в горах, был сильно удивлен, увидев прямо на дороге надпись: «A bas les Juifs»[146]. Он собрал других столпов общины, щедро жертвовавших на выборную кампанию «Национального единства», и они отправились поговорить с министром, результатом чего стала размноженная газетами фотография, где тот всем пожимает руки и благостно улыбается, прощаясь с делегацией на ступенях отеля «Шато Фронтенак» в Квебек-Сити. На следующий день некий правительственный чиновник сделал заявление для прессы. «Наш антисемитизм, — сказал он, — сильно преувеличивают. Что касается меня лично, то у меня и адвокат еврей, да и машины я всегда покупаю у Сонни Фиша».

Джо кинулся по табачным лавкам и парикмахерским, всех там накручивал, подзуживал и высмеивал, вопрошая: что? что делать-то будем?! Такие оскорбления нельзя оставлять без ответа!

Это было в среду. А в пятницу некий парень с улицы Сент-Урбан отправился в дансинг-холл «Паледор» послушать джаз и, может быть, подклеить какую-нибудь шиксу, да и снял там дамочку, чей муж в тот момент пребывал за океаном с «ванду»[147].

Парня избили и бросили истекать кровью на тротуаре перед домом, о чем тут же подняли крик все газеты. В субботу Джо пошел по лавкам на сей раз с газетой в руках; очень всех доставал, грозил, бахвалился, подстрекал, и вечером группа из двадцати смущенных мужиков, якобы вооруженных бейсбольными битами и кусками свинцовых труб, на четырех машинах выехала в направлении «Паледора». Франко-канадских парней, выходивших оттуда с девушками, от подруг оттаскивали и уводили в переулок. Когда появилась наконец полиция, мужики с Сент-Урбан уже разбежались, а в переулке без сознания валялся избитый франко-канадец. Про это хором раскричались газеты, потому что парень (который к предшествовавшим потасовкам никакого отношения не имел) оказался студентом Монреальского университета и к тому же племянником адвоката, занимавшего видное положение в «Обществе Жана Баптиста»[148].

Дансинг «Паледор» закрыли, и всю ночь, как и следующую тоже, по Сент-Урбан туда и обратно медленно курсировали полицейские машины. Ну а владельцев лавок и забегаловок (как-то ведь и их надо прищучить) стали неумолимо штрафовать за нарушение каких-то городских регламентов, многие годы не применявшихся. Губерман, которого остановили, когда он ехал со скоростью вряд ли больше тридцати миль в час, протянул автоинспектору традиционную мзду в виде пятидолларовой купюры, за что тут же был обвинен в попытке подкупа должностного лица. Столпы общины послали покаянное письмо родителям франко-канадского юнца и еще одно в газету «Стар». «Всех обязательно отыщем, — говорилось в письме, — достанем из-под земли!» Делегация, в составе которой был и дядя Эйб, посетила адвоката избитого, которому обещали, что его обидчиков в общине найдут сами и отдадут для наказания властям.

Лавки на Сент-Урбан стали закрываться рано, и после наступления темноты почти никто не выходил из дома. В галицианерском шуле[149] вознесли по этому поводу специальную молитву. Люди сидели, смотрели в окна, ждали. На следующее утро, когда все в доме еще дрыхли без задних ног, Джо, всего-то и пробывший дома пять недель, собрал чемоданы и снова исчез. А через два дня — да, через два, Джейк это определенно запомнил — пожарного цвета «эмгэшку» Джо нашли перевернутой в лесу рядом с шоссе. Все остальное домыслы.

Когда ее нашли, машина Джо была поставлена на попа, выпотрошенная и сожженная около нью-йоркской трассы, что-нибудь милях в десяти от города. Кое-кто припоминает, что перед этим всю ночь невдалеке от дома Джо стояли две малолитражки, в них шестеро мужчин, которые курили и попивали из горлышка, а когда Джо сел в автомобиль и поехал, они двинулись за ним. Другие не соглашаются — дескать, бросьте, то был несчастный случай. На взгляд Джейка — едва ли, потому что один из чемоданов Джо нашли раздербаненным, а его содержимое — разбросанным по лесу. От другого чемодана оторвали крышку, а внутрь кто-то наложил кучу. Среди других вещей, обнаруженных поблизости, оказалось портфолио с четырьмя фотографиями ДЖЕССИ ХОУПА (эксклюзивно представляемого Нэйтом Херманом, прож. по адр.: Уилтширский бульвар, Голливуд). Одна в профиль, другая анфас, еще одна, где Джо в боксерских трусах, и еще на одной он в ковбойском костюме с угрожающим видом целится из револьвера.

Развороченную «эмгэшку» Джо нашли в среду. А в понедельник полиция, как обычно, наведалась к члену городского совета Бротскому за обычной еженедельной мздой, и неожиданные визиты к местным лавочникам и оптовикам инспекторов из «Комиссии по ценам и торговле военного времени» после этого прекратились. Да и с арестованного Губермана все обвинения в превышении скорости и попытке подкупа должностного лица были сняты за отсутствием достаточных доказательств.

А через месяц и Дженни покинула дом на улице Сент-Урбан, забрав с собою Ханну и Арти в Торонто. Сбежала, ох, сбежала!

— Отныне наша семья не будет больше зависеть от денег дяди Эйба, — провозгласила она. — Нашего милого, мать его, дяди Эйба.

Дженни.

Как преклонялся перед нею Джейк! Как она когда-то влекла его! Дженни, с ее книжками «Современной библиотеки», ее схемой Парижского метро и карандашными рисунками Китса, висевшими в ее комнатке над кроватью. Дженни, от корки до корки пожиравшая «Субботнее литературное обозрение» и посещавшая все, какие только могла, популярные лекции. Читала даже Хэвлока Эллиса![150] И сочиняла страстные послания писателям, которыми восхищалась — главным образом авторам радиопьес на Си-би-си, в том числе Дугласу Фрейзеру. При этом видела себя не просто очередной йентой[151], а восхитительно смуглой еврейской красавицей, которая только и ждет, когда титан вроде какого-нибудь Томаса Вулфа придет, чтобы забрать ее из удушающей среды монреальского гетто, и она воцарится в его манхэттенском дворце-пентхаусе, станет его усладой, станет для него — да, да, не больше и не меньше, однажды она сама именно так сказала Джейку, — станет его raison d’être[152].