Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко

Что за бред! Главное, какая-то колонна действительно оказалась рядом. А дороги, домика и холмов уже не было, все окутал туман. Он пах ранней осенью — сухими травами. Я в каком-то ошалении сидела на мраморе, и было уютно, потому что камень, нагретый солнцем, отдавал теперь мне свое тепло. Я сидела и мерно моргала. Сказать было нечего. Я плохо ориентировалась в античности, а двое из троллейбуса теперь задали какой-то античный спектакль. Как раз во время изучения подобных тем в институте я увлекалась танцами и теперь вполне могла сойти за полную дуру со своей горсткой ненужных знаний про Митрофанушку. Была, значит, еще и другая какая-то Юлия, глупая (я-то не глупая!), которая обнималась с толсторуким Прокулом. Интересно, кто она такая? И почему нельзя есть сидя? Я всегда так делаю…

— Твой ум, Юлия, мне не нужен, — ласково промурлыкал Гарри-Геренний и погладил мою руку. С него прыгали иногда искры, но неопасные, бессильные, как солнечные зайчики. — Твоя гибкая, пугливая, чуткая душа отправится в путь, и ты забудешь все лишнее. Есть травки…

— Ну уж наркотики я ни за что принимать не буду, — запротестовала я.

— О нет! Безобидные, скромные травки. Ты ведь, когда суп варишь, наверняка кладешь лавровый лист? А жевать его не пробовала?

— Еще чего! Он горький. Его надо выбрасывать из тарелки.

— Не надо! Только горечь сладка! Твой мозг очистится от суетных, пустых мыслей и от воспоминаний. Зато будущее ты увидишь так далеко, что не поймешь ничего. Понимать — мое дело. Ты только скажешь, что видишь.

— Не ешьте, Юлия, лаврушки даже из супа! — выкрикнул Агафангел из угла, куда его совсем оттеснил Бек. — Нажуетесь и лишитесь рассудка. Начнете бормотать всякий вздор, а этот… будет торговать пророчествами. На вашу погибшую душу, как на падаль, слетятся омерзительные бестелесные твари. Они сожрут вас, а он снова скажет, что неопытен, что промашка вышла!

— Он врет, это дурак, — успокаивал меня Гарри Иванович. — Невежество вечно пугает кошмарами. Но истина не может быть кошмаром! Сейчас ты выпьешь…

Я с ужасом увидела, что туман вдруг повалил густыми клубами, как пар из котла, а травой запахло сильнее и слаще. Даже бульканье послышалось снизу, из-под мрамора. Оттуда так и дохнуло жаром. Бек прислушивался к бульканью и водил белой босой ногой по мрамору, будто пробовал, горячо ли. С Агафангелом он что-то сделал: тот подпрыгивал и бился в своем углу, как муха в тенетах, но не мог сделать ни шага вперед. Бек стал величав и медлителен, снова постарел и осунулся, редкие кудри дыбом встали вокруг гладкого костлявого лба. Он теперь напоминал мумию или чью-то посмертную маску (я недавно видела такую по телевизору). Он был страшен и благостен.

— Бегите же, Юлия! — слабым заячьим голоском взывал ко мне из угла Агафангел. Бек уже не сердился на него, а только иронизировал:

— Итак, Геша, ты считаешь себя философом, потому что ты замарашка, и плащ у тебя грязный?

— Нет! Наоборот! У меня плащ грязный, потому что я философ. Я презираю тряпки и те золотые побрякушки, которые ты так ценишь. Увешался ими до пупа. Да бегите же, Юлия!

Куда мне было бежать? Густые клубы пара заполнили все вокруг. Гладкий мрамор стал податливым и зыбким, как студень. Я и шагу теперь не могла сделать, чтоб не поскользнуться или не увязнуть в теплых хлябях. Я была подвешена в какой-то студенистой каше, дающей мне иллюзию опоры, а на самом-то деле вокруг — впереди, позади, внизу — была бездна. Агафангел смутным пятном белел сбоку и уже исчезал, рассеивался, но он продолжал кричать слабо, будто с зажатым ртом:

— Бегите, Юлия! Слышите? Он уже замучил кого-то, чтоб сунуть в свое дьявольское варево и сделать для вас мост в сонмище бесов. Слышите голос?

Я ничего не слышала, кроме шуршания клубящихся паров и грозного клекота близкой бездны. Однако после слов Агафангела мне вдруг в самом деле почудился слабый какой-то голосок, который таял и растворялся в бульканье и шуме.

— Душа погибла! О боги! Нет, две души! — метался Агафангел. Бек вдруг развернулся к нам, и я увидела, как он огромен, бесконечен и бесплотен в своем буром пурпуре. Он рос на глазах, как растет грозовая туча. Он схватил Агафангела громадной рукой, а тот был маленький, белый, бесформенный, как двухдневный котенок, и болтался, совсем как котенок, в костяных безжалостных пальцах.

— Прощай же, дурак, — сказал Бек спокойно. — Слишком далеко ты забрался на этот раз. Тебе не вернуться назад. Юлию пожалел? Не надо, она моя. Прощай!

Почерневший клубистый пар осветился снизу рыжим. Огонь завыл и загудел совсем близко и пыхнул в нас сухим печным жаром. Так все-таки снизу здесь огонь? И не от солнца мрамор теплый? И я погибла? И погубила Агафангела. Он ведь из-за меня попал в эту пропасть, и проклятая мумия Бек швырнет его сейчас, как скомканную бумажку, в свою печь. У, этот уже не человек и не дьявол, а просто ужас. И череп у него нечеловеческий какой-то, вытянутый, зубастый! И я ничего, ничего не могу больше! Подо мной огонь, повсюду пустота и этот проклятый пар, обращающий меня в слизь, в ничто!

То, что я тогда сделала, конечно, дико, странно и выглядит неправдоподобным. Но почему-то в моем тлеющем и плавящемся мозгу явилось одно детское воспоминание, неуместное, но спасительное. Когда Агафангел уже болтался в Бековых пальцах над завывающим жидким пламенем, я стащила с ноги домашний тапочек и изо всех сил швырнула им в Бека, прямо в страшное костлявое лицо. Раздался треск, будто хрустнула вафля. Я зажмурила глаза и поняла, что подвешенность в пустоте и зыби кончились. Есть, оказывается, и низ, и верх, и теперь я вовсю лечу вниз. Лечу долго, как бывает в страшном сне, а уж если до земли долечу, то обязательно разобьюсь в лепешку. Я до сих пор не могу понять, что же тогда со мною было — неужели сон? Но почему тогда?.. Нет, лучше уж написать все, как было, без рассуждений. Мои домыслы все равно ничего не объяснят, да я и сама терпеть не могу, когда авторы в книжках долго рассусоливают.

Итак, я очнулась в полной темноте. Вскоре я поняла, что просто глаза у меня закрыты. Я открыла их и увидела перед собой небо — не бековскую фальшивку, а настоящее тускло-серое небо. Знаю я этот цвет, потому что встаю ежедневно в шесть двадцать. Значит, уже утро? Похоже. Кое-где мерцают металлически звезды. И я спала? Но почему не у себя на кровати? Я ведь прямо на земле лежу! В ту же секунду мне стало адски, невыносимо холодно. Я вскочила не потому даже, что хотела встать, а потому что все мышцы содрогнулись ознобом и сами пришли в движение. Я ведь, оказывается, лежала в холодной пыли, а вокруг меня лесом поднимались иссохшие высокие травы. Ветра почти не было, но травы бумажно шелестели и похрустывали своими нежными мертвыми суставами, которые поддавались даже слабому прикосновению воздуха.

Я сделала несколько робких шагов и раздвинула стебли руками. Трава сухо затрещала в ответ и впилась в мою одежду и руки тысячей колючих крючьев и игл. Какая-то жесткая ветка проворно оцарапало мне щеку. Левая моя нога была босая и страшно мерзла, а тут еще эти колючки!.. Куда я попала? Трава была густая, выше меня — темные спутанные заросли. Куда мне идти? Где я? В каком тысячелетии?

Я огляделась и вдруг заметила вдалеке, над высохшими зонтиками трав, пять унылых прямоугольных вершин. Это были многоэтажки микрорайона Березки. А я стояла в самом центре Первомайского парка! Это открытие ужасным толчком двинуло застывшую мою, замороченную кровь в жилы, от сердца. Я побежала сквозь трескучие заросли, не разбирая дороги и невпопад размахивая руками. Я бежала туда, где торчали многоэтажки, где была жизнь. Я потеряла второй тапочек. Колючие, невероятно вымахавшие на воле, в дикости стебли стегали меня и колотили, цеплялись и язвили, но я бежала, как сумасшедшая. Неведомая сила несла меня. Кажется, я тогда не только могла напролом пересечь Первомайский парк, но и врыться в землю, как бур. Я бежала и бежала, а чертовы заросли все не кончались. Трещали и ломались ветки, колючей пылью сыпались семена, стучали и звенели сухие полынные бубенцы. Наконец, я почувствовала, что ноги уже меня плохо слушаются, я перебираю ими вяло и машинально, будто в воздухе. А главное, сзади бежит еще кто-то и тоже трещит сухим бурьяном. Может, это только эхо моего топота — так ведь бывает. Нет. Вот и голос слышен, и тяжелое, одышливое, ртом, дыхание. Я снова гибну, гибну, гибну! И все кругом темно…

Глава 12. Еще один визит Цедилова

Это звонил будильник. Сначала я подумала, что очнулась и зазудела давешняя муха. Бывают осенью такие мухи — назойливые, злые и несообразительные. Обычно они крупные, в противном черном пуху и гудят до того громко, что издали слышно. Но этот звук был не мушиный — слишком ровный, бестревожный. Муха, та все-таки волнуется и о стекло бьется. Нет, это будильник…

Я открыла глаза. Вторник. Мне ко второму уроку, стало быть, будильник заведен на семь тридцать. Совсем уже светло. Но как у меня все болит!.. Грипп начинается, что ли? Я повернулась на бок, потянула к себе одеяло и замерла от неожиданности: в моей кровати снова разлегся Агафангел Цедилов! На сей раз он даже не потрудился снять с себя ни пыльных брюк, ни рваных носков, ни линялой футболки с изображением поцелуя из фильма «Титаник» (выбрал, наверное, все самое дешевое и немодное в секонд-хэнде). Ну вот, опять придется менять постельное белье. Какой ужас, что все это мне не снится! Каждое утро просыпаюсь с надеждой, что то странное, что было в последние дни, кончилось, а может и не начиналось, просто я видела дурной сон, а сны помнятся недолго, линяют в памяти быстро. Так нет же! Кошмар все длится. При мысли, что придется тормошить Цедилова и спрашивать опять, что он тут делает, меня замутило. Пусть уж лежит. Он, в конце концов, вполне безвредный, разве что пододеяльник умыкнет, как Седельников намекал. Кстати, я что, с Цедиловым в одной постели спала? И?.. Если б он меня изнасиловал, я бы помнила. А если я была в бессознательном состоянии?.. Я прислушалась к себе, но, кроме ломоты в суставах, никаких неполадок не обнаружила. И неприятных ощущений тоже. Вот боюсь все время, что меня изнасилуют, а не насилует никто. Ну, и слава Богу…