Прошлой осенью в аду - Светлана Гончаренко

— Что ты городишь, Юлия! Где же козлиные? — не согласился Гарри Иванович и выпростал из буро-пурпурных складок левую ногу — голую, белоснежную, идеальной формы. Он покрутил ею в воздухе и даже пошевелил пальцами с жемчужными розовыми ногтями.

— Это не ваша нога, — запротестовала я. — Вы — зрелый мужчина, руки вон какие волосатые. А эта нога скорее бабская.

Бек вздохнул, спрятал белую ногу и выставил другую, покрепче и посмуглее, но тоже левую и тоже идеальную.

— Эта подходит?

— Да сколько их там у вас! — изумилась я.

— Сколько хочешь. И какие хочешь.

— Значит, там есть и меховая, с копытом!

— Ну, есть. И что? Да она еще тебе больше всех прочих нравиться будет! Все в наших руках, Юлия. Я же говорил: теперь все будет, как ты захочешь. Тело — это тьфу, косная шкурка. Если уж у тебя такие низменные вкусы, выбирай любого голливудского скомороха. Из мешка с мясом, от которого вы, дуры, с ума сходите, я поднапрягусь, вытолкаю слепую, актерскую, слюнявую душонку и предстану перед тобой прекрасным идиотом. Хочешь? У, вы все этого хотите! Не понимаете, что могучая душа всевластна, а прочее — только платье. Сама быть может, желаешь переодеться? Меня, например, ты, какая есть, вполне устраиваешь, я-то не дурак. Зато ты… Не девочка ведь — сколько годков-то? Что-то убрать, что-то подтянуть? Чтоб не отвлекаться потом на чепуху. Потом — за работу! Учиться, учиться, учиться, как завещал великий Ленин!

— У меня и без вас высшее образование, — возразила я.

— Милая, прелестная дурочка! — захохотал Бек. — Тебе надо учиться. Тайное знание наполнит тебя, и ты станешь властвовать над душами, над материей, над временем! Что перед этим все утехи плоти! Ты забудешь о них. Совокупляться с козлами! Зачем? Разве что на досуге… и то полезнее в картишки переброситься. Но если уж ты так чувственна — это случается с очень нервными натурами — то пожалуй. Я сам дам тебе неслыханные наслаждения. Ноги мои ты уже видела — выбирай любую! И все остальное — тоже! Какое хочешь! Прямо сейчас ты познаешь оргиастические восторги древних таинств…

Гарри Иванович решительно рванул с плеча золотую пряжку, придерживающую бурые одежды. Те поползли вниз, но я так и не увидела никаких оргиастических чудес, потому что кто-то дернул меня за рукав и сказал в ухо:

— Не соглашайтесь, ради Бога!

Я оглянулась и увидела Агафангела Цедилова. Откуда он тут? Правда, когда я всматривалась в ускользающую и чудную картину с белым домиком, мне казалось, что по дороге кто-то идет. Вроде бы высокая женская фигура в белом… Теперь я убедилась, что шел Агафангел. Он был как раз в белом плаще — не в том, с хлястиком, в каком я видела его в троллейбусе, но в древнем, вроде простыни. Край плаща развевался, и из-под него торчали длинные худые Агафангеловы руки, очень памятные мне по лежанию его в моей кровати.

— Не соглашайтесь, Юлия! — убеждал Агафангел и выглядывал из-за моего плеча встревоженно и боязливо.

— Снова ты! — рявкнул Гарри Иванович, придерживая свои одежды у пояса, чтоб не свалились совсем. На его жилистой шее и ворсистой худой груди сверкали бесчисленные амулеты.

— Я обещал, что буду рядом, Геренний, — кротко ответил Цедилов. — Не всегда могу тебя одолеть, но и молчать не стану… Как ты тут все устроил, декорации красивые состряпал. Кажется, это Тибур? Я-то не знаток дорогих дачных мест. Раз Тибур, значит, тоскуешь по себе первородному, первоначальному, тому, кого схоронила недогадливая родня. А ты только что тогда вполз в невинное тело вифинца, лежавшего в лихорадке!

— Нашел, чем укорять, — усмехнулся Бек. — То гнилое тело не протянуло и двух лет! И все потому, что я схватил по неопытности первое попавшееся. Зато потом был крепкий эфиоп, и я спокойно трудился до его почтенной старости. Именно трудился, в отличие от тебя. Это труд и почти мука — вторгаться в тайны, расчленять элементы и творить из них иное. Я-то слинял по крайней мере дюжину раз, но ты! У тебя та же мерзкая молодая рожа, с какой ты торчал около моей Юлии. И снова тут?

— Но это другая Юлия! — вскричал Цедилов. Они вспомнили наконец-то и обо мне и уставились на меня во все глаза.

— Какая же другая? Та самая! — не согласился Бек. Я не понимала, о какой другой Юлии они говорят, и перед этими двумя задрапированными фигурами стояла столбом в своем школьном деловом костюме, в голубенькой блузке и в домашних тапочках. Несмотря на тапочки, Бек решительно опознал меня и довольно грубо схватил за руку (кстати, свои бурые ризы он уже сумел кое-как напялить и даже пряжку прицепил).

— Юлия Присцилла! — объявил он. — Моя Юлия. Она будет со мной всегда.

— Не будет. И не твоя, — не унимался Цедилов. — Та Юлия умерла. Она не согласилась на твои богомерзкие дела. В городе говорили, что ты людей превращаешь в крыс и собак, заставляешь мертвых вещать и корчить гримасы, насылаешь язвы и безумие. Ты был проклятием, тебя хоронили с радостью, а ты уж заделался малярийным вифинцем. Юлия Присцилла? От нее осталась только кучка пепла. Ты сам сжег ее своим зельем — хотел воспламенить страсть, но в самом деле еще неопытным был. Она и сгорела заживо, проклиная тебя.

— Врешь! Вот она! Любит меня и будет у меня учиться. Юлия Присцилла, с каких пор ты пускаешь в дом бродяг? Этот вроде был у вас рабом? И ты, дура, его отпустила? Если б был жив твой благородный брат Приск, он сдал бы его внаем учить азбуке тупоумных балбесов. Пошел вон, побирушка!

Гарри Иванович собрался дать Агафангелу пинка, но тот проворно отскочил.

— Что вы себе позволяете? — возмутилась я. Физиономии этих двоих за последние дни успели мне примелькаться, но сейчас несли они такую ахинею, что сердце мое застучало тяжело и глухо, будто воздуху не хватало. Зеленый мрамор и зыбкая картина с белым зданием колебались, как занавеска на ветру. Все это в любую минуту могло рассыпаться, расползтись клочьями, исчезнуть. Скорее бы! Эта парочка — кто они? Либо в самом деле бессмертные оборотни, и тогда я попала в дикий переплет, либо оба — сумасшедшие, и довольно буйные. Либо… да ведь это я сама вижу мраморные ступеньки, деревья, дорогу и прочее! Ясно: я сошла с ума. Нет, не хочу! Это они психи!.. Все возможные объяснения происходящего одинаково вгоняли меня в дрожь и казались одинаково правдоподобны и ужасны. Куда мне деться? Агафангела я как-то уже отвыкла бояться, зато Бек… Он раскочегарился не на шутку, снова принялся трещать искрами, трясти одежей, и в его глазах показалась опасная кошачья краснота.

— Что я себе позволяю? — взвыл он, и я испугалась, как бы он снова не хватил меня за бок огненной пятерней. — Это ты так низко пала, что привечаешь поганцев вроде Гешки. Сама же говорила, что у него пятно на заднице. Да, его отовсюду гонят пинками! Только здесь он наглеет до того, что лезет проспаться в твою постель. Даже я себе такого не позволяю!

— Зато вы съели мои котлеты, — напомнила я.

— Что котлеты! Третьеводнишние! Да и не я их съел, а тело — вот это, что сейчас на мне. Тебе, Юлия, оно не слишком нравится? Я и сам не в восторге. Но обстоятельства заставили: кстати подвернулся торговый работник из Сызрани, Гарри Бек. Вышел от любовницы, и тут его машина сбила. Средь бела дня. Я как раз мимо проходил, причем в подержанной такой оболочке — и печень ни к черту, и гайморит, и колики в кишках. Поднялся крик, толпа набежала, я ввинтился — гляжу, лежит этот Гарри. Толкотня, никто и не заметил, как я стал им, открыл бодро его глаза, а тот старик — весь в печеночных пятнах и в препротивной какой-то трухе (с меня уже песок сыпался!) — упал замертво. «Ах, ведь это не парня, это старика сбило!» — закричали вокруг (зеваки в Сызрани на редкость тупы). — «Нет, старик от стресса, с перепугу окочурился!» — кричали другие. Кто-то побежал звонить в больницу. «А где же черненький мужчина, что тоже тут лежал?» Был и сплыл! Я не лежал, я ушел уже далеко — красивый, двадцатидвухлетний. Брюнет латинского типа Гарри Бек. Это давно уже случилось, Юлия, но ради тебя я готов стать мясистым блондином.

— Нет, ты брюнетом больше на себя похож, Геренний, — заметил Агафангел. — Одна из самых удачных твоих личин. Недаром тебя в Тибур потянуло и к Юлии. Эта хоть и другая, но похожа на ту. Даже волосы покрашены в такой же цвет. Той Юлии ты тоже говорил, что у нее вещи безвкусные.

— Еще бы, — согласился Бек. — У женщин вообще вкус плохой, а Юлия Присцилла вдобавок глупа. Влюблялась по молодости в плясунов, мимов и прочих мерзавцев с подведенными глазами. У них на пустых головах кудри, состриженные с покойниц, в ушах серьги, а зады нежнее их потрепанных щек. Главное, им совсем нет дела до женщин! Глупая Юлия: какой-то урод бренчал на кифаре и доводил ее до слез, тогда как все нормальные люди засыпали. А тупой ретиарий <Ретиарий — гладиатор, вооруженный сеткой, трезубцем и длинным кинжалом>, гнусный Прокул! Хвала богам, он не пережил восьмой схватки! Но он сидел тут и вечно жевал что-то. Быдло! Благородный человек не ест ни стоя, ни сидя! Он жевал что-то и обнимал Юлию рукой огромной, как эта колонна! Я это видел.