Афинский яд - Маргарет Дуди

— Не стоит опасаться опрометчивых поступков со стороны Ликурга, — заметил Феофраст. — Он подходит таким, как мы, поскольку благоволит чужеземцам и, к счастью, не придает особой важности происхождению. Это уравновешенный и трезвомыслящий муж.

— Меня волнует вовсе не поведение Ликурга, — возразил Аристотель, — а Афины, которые потеряли почву под ногами. Теперь, когда трения между сторонниками и противниками Македонии так обострились, город в любой момент может рухнуть в пучину беспорядков и даже насилия.

— Если город — это искусственное существо, нечто вроде марионетки, — вставил я, — его можно сломать.

— Марионетка не сломается, если слишком сильно не дергать пружину. Живое существо из плоти и крови может оправиться от полученной раны, но нет ничего более хрупкого, чем искусственность государства. Оно может поломаться так серьезно, что потеряет, словно брошенная на камни ваза, всякую надежду на починку. Судебный процесс против Фрины опасен, ибо затрагивает не только политические, но и религиозные настроения. Несчастная гетера! Я сочувствую этой женщине, хоть и не одобряю ее. Обвинение в святотатстве так сложно опровергнуть!

— И она ведь…

Я вовремя спохватился. Ни один человек — ни один — не должен узнать, что я был участником кощунственного веселья у Трифены. Пока остается хотя бы малейшая надежда, что это не всплывет.

— Если Фрина и правда совершила то, в чем ее обвиняют, дело плохо, — продолжал Аристотель, не обратив внимания на мою оплошность. — К несчастью, бросаться высокопарными обвинениями в святотатстве и осквернении города рано или поздно входит в привычку, и тогда одной жертвой уже не обойтись. Даже самое лучшее государство всегда балансирует на краю бездны, и боюсь, что Афины уже начинают шататься на этом краю. Вот почему я так не хочу, чтобы делу Гермии дали ход.

— Заинтересованные семьи очень высокопоставленны, — проговорил Феофраст. — Этот суд все сильнее разжигает страсти, и в конце концов ни один афинянин не останется в стороне. Ты этого опасаешься?

— Да. Дело Гермии предоставляет благоприятные возможности людям самых разных убеждений: от ярых демократов до приверженцев абсолютной автократии.

— Теперь, когда Гермия появилась на Агоре и осквернила город, — заметил я, — люди настроены к ней гораздо враждебнее. По крайней мере, те, которых ты именуешь сторонниками олигархии. Семейству Гермии пришлось принести дорогие искупительные жертвы и выслушать множество нелестных слов в свой адрес. Теперь вдову Ортобула тоже обвиняют в святотатстве, за осквернение Агоры.

— Любопытный, хотя и неутешительный факт.

— Конечно, если доказать, что она не совершала убийства, обвинение в святотатстве тоже снимут, — стал рассуждать я. — Ты, о Аристотель, кажется, мечтал остановить это судебное разбирательство. Честно говоря, я бы сам охотно это сделал. Тогда мне не пришлось бы выступать свидетелем, и у Смиркена не нашлось бы причин откладывать свадьбу. Можете себе представить? Он не отдаст мне Филомелу, пока не закончится суд над Гермией, — а тогда, надо думать, еще поглядит, не слишком ли я запятнал свою честь.

— Тем больше у тебя причин желать, чтобы суд над Гермией не состоялся, — заметил довольный Феофраст. — Хотя многие мужья скажут, что теперь у тебя есть прекрасная возможность пойти на попятный.

— Но в конце-то концов, — обратился я к Аристотелю, пропуская мимо ушей эту неуместную шутку, — Ортобула на самом деле нашли зверски убитым. Чтобы остановить судебное разбирательство по делу Гермии, нужно найти истинного убийцу. Если, конечно, это не она. Если Гермия невиновна, кто тогда спланировал и осуществил преступление?

— Золотые слова. — Аристотель встал и принялся ходить по комнате. — Сейчас у нас так мало данных, что даже размышлять невозможно. Недостает слишком многих фактов. К примеру, нам неизвестно, где Ортобул провел свой последний день и вечер. Куда он пошел, ходил ли вообще? И правы ли Эргокл с Критоном, обвиняя Филина в причастности к этому делу?

— Очень похоже, что все это — плод воображения Критона, распаленного злобными намеками Эргокла, — ответил я. — Зачем бы Филину настраивать против себя беднягу Ортобула, красть у него жену или любовницу? Филин рано овдовел и до сих пор не женился. Но у него много женщин, причем недешевых. Я знаю… то есть слышал, что Филин состоял в любовной связи с Фриной. Мы могли бы поговорить с другими его подругами.

— Я рад слышать это «мы», Стефан, ибо мне нужна твоя помощь. Но мы должны быть предельно осторожны. Как свидетель по делу Гермии ты будешь привлекать всеобщее внимание. «Тише едешь, дальше будешь» — вот что должно стать нашим девизом. Но где на самом деле умер Ортобул? И где он был, когда принял яд? Не исключено, что это два разных места.

— Одним из которых мог быть бордель… то есть дом по соседству, — неуверенно предположил я. — Возможно, Ортобул выпил яд и умер прямо там.

— Едва ли, Стефан, если вспомнить, как выглядел труп, когда ты его обнаружил. Я думал об этом. К его голове прилила кровь, а тело было изогнуто дугой. Это указывает на то, что Ортобула перевозили, возможно, вверх ногами, либо незадолго до смерти, либо сразу после. По дороге тело пришлось согнуть, вот оно и осталось в этом дугообразном положении. Если его перевозили в бордель, то кто и откуда? И когда? Итак, мы снова возвращаемся к вопросу о времени. Очевидно, до позднего вечера Ортобул оставался дома. Его младший сын считает, что с ним все было нормально.

— Но, — возразил Феофраст, — сразу после обнаружения тела жилище Ортобула осмотрели и не нашли никаких следов яда. Рабы показали — один под пыткой, — что не заметили в доме ничего необычного.

— Они могли лгать. Или действительно ничего не знать, — вставил я.

— Да, пожалуй. — Согласие Аристотеля, как всегда, льстило моему самолюбию. — Думаю, нужно под каким-нибудь предлогом осмотреть андрон бедняги Ортобула. Младший сын убитого утверждает, что его отец дремал там, но был совершенно здоров. Была ли эта дрема предсмертным забытьем? Начался ли паралич? Посмотрим, что можно выяснить.

На следующий день мы — Аристотель, Феофраст и я — отправились на разведку в дом Ортобула. Мы вышли ближе к вечеру: Аристотель хотел осмотреть комнату приблизительно в то же время, когда Клеофон в последний раз говорил с отцом, а потому следовало дождаться сумерек. В полдень, прежде чем выйти из городских ворот навстречу Аристотелю и Феофрасту и вернуться с ними в город, я оказался на Агоре. Там я имел счастье вновь увидеть Аристогейтона, который, щеголяя алым плащом, громогласно обличал творимые в Афинах беззакония, упирая на злодейство Гермии и святотатство Фрины. Он с удовольствием сообщил, что Фрина находится под стражей и, если справедливость восторжествует, окончит свои дни на перекладине. Не пощадил Аристогейтон и Гиперида, назвав его неженкой и жалким трусом, который якобы предпочитал проводить время в обществе шлюх и рабов, а не воинов, равных ему по знатности рода.

— Аристогейтон всегда так зол, — проговорил Аристотель, когда по дороге к воротам я пересказал ему последнюю тираду нашего моралиста. — Хотя, пожалуй, это не злость, а гордыня. Громогласно восхищаясь спартанскими добродетелями, он пытается доказать, что не похож на других. Вот чем объясняются его мстительные нападки на Гиперида. Не все афиняне считают, что Гиперид был так уж неправ, предлагая освободить и вооружить рабов. Ведь в то время он опасался прямого нападения Македонии на Афины.

— Поэтому он и предложил укрыть женщин и детей в Пирее, — добавил Феофраст.

— Именно. Гиперида нельзя обвинить в безразличии к судьбе Афин. Но предложение даровать рабам и чужакам гражданство ужаснуло сторонников Аристогейтона, которые решили, что человек, который придумал такое, заслуживает самой жестокой кары. По их мнению, столь радикальные перемены лишь приведут к смешению крови, а Афины не защитят. Конечно, неизбежно возникли бы гигантские трудности с распределением собственности и правами на землю.

— Но тебе, метеку, было бы выгодно…

— Едва ли, Стефан, поскольку я мгновенно сделался бы врагом в глазах коренных афинян. И все же, несмотря на то что прошлым летом Гиперид ужасно со мной обошелся, я испытываю некоторое сочувствие к его настоящему положению, столь шаткому по сравнению с непрошибаемой уверенностью наших патриотов.

— Которые, кажется, всерьез намерены очистить Афины от скверны, — сказал Феофраст.

— Это меня и тревожит. Охваченный столь бурными чувствами, Аристогейтон может совершить любую жестокость во имя того, во что верит. Искоренение зла тоже сопряжено с опасностями. Мне приходят на ум «Вакханки» Еврипида. Вы помните эту драму: добродетельный Пенфей, фиванский царь, собирается положить конец празднествам в честь Диониса и излишествам, которым, по его мнению, предаются женщины-менады, славя бога вина. — Аристотель откинул голову и продекламировал: