Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

первом номере «Славянина» напечатал стихи «Цензор», в которых досталось какому-то Г., ханже и невежде. Мы получили повеление спросить у цензора, рассматривавшего эти стихи, как он осмелился пропустить их, а у Воейкова: кто именно просил его напечатать оные. Я целый день почти отыскивал Воейкова, чтобы отобрать от него показания, но не нашел его. Цензурный устав предписывает не преследовать писателей; хорошо было бы не только в теории, но и на практике держаться этого благого правила.

В заключение Воейков отвечал, как и следовало ожидать, что он не помнит, кто доставил ему для напечатания вышеупомянутые стихи [их автором был князь Вяземский]. Цензор Сербинович — что он не мог знать, что стихи эти содержат в себе личность, тем более что перевод с французского.

31 января 1830 года

Воейков посажен на гауптвахту. В одно время с ним посажен Греч и Булгарин, будто бы за неумеренные и пристрастные литературные рецензии. В Москве цензор С. Н. Глинка также заключен на две недели. Бедное сословие писателей!

У нас жалуются на недостаток хороших писателей. Есть люди с дарованиями, но им недостает развития. Последнего и вообще немного у нас. Отчего? Причины очевидны.

Мы можем быть настолько развиты и просвещенны, насколько то позволяют условия нашей жизни.

5 февраля 1830 года

В городе очень многие радуются тому, что Воейкова, Булгарина и Греча посадили на гауптвахту. Их беззастенчивый эгоизм всем надоел.

Так, но при этом никто не думает о поражении одного из лучших параграфов нашего бедного цензурного устава.

6 февраля 1830 года

Сегодня я присутствовал на выпускном экзамене в Смольном монастыре и никогда не забуду впечатления, оттуда вынесенного. Какое очаровательное пение этих милых созданий, одетых в белые платья, — прощальное пение, последняя дань тихой обители, где они провели первые дни юности.

Я так был увлечен величием этого зрелища, что не хотел ни на что смотреть глазами критика. Ни теснота, ни давка, ни духота на меня не действовали. Я даже не особенно старался протискаться вперед, довольствовался тем, что мне удавалось видеть сквозь промежутки дамских шляпок, тянувшихся перед нами длинной стеной. Я весь был поглощен пением.

После экзамена и прощального пения волны публики хлынули в залу, где выставлены работы воспитанниц. Есть отличные произведения каллиграфии, рисунки, шитье и проч.

Здесь стройными рядами проходили мимо посетителей все воспитанницы, и в том числе выпускные. Как видения поэтической фантазии, они мелькали передо мной в своих белых платьях с лиловым кушаком.

Выходя из института, я претерпел жестокую давку. С час отыскивал человека, которому отдана была моя шинель. Долго не забуду я всего, что видел сегодня в Смольном монастыре.

14 февраля 1830 года

Обычный годовой праздник нашего выпуска из университета. Все товарищи собрались к ресторатору Андриё. Мой любезный Поленов распоряжался на сей раз пиршеством. Шампанского не жалели. Первый тост, по обычаю, был посвящен государю и отечеству. Три тоста были питы за мое здоровье. Поленов всех усердно угощал; Гебгардт искрился не меньше шампанского; Сорокин написал милые стихи, которые были читаны при громких рукоплесканиях товарищей.

18 февраля 1830 года

Сегодня читал первую лекцию русской словесности девице Екатерине Васильевне Зиновьевой. Ей лет семнадцать. Это бледное, эфирное, голубоокое маленькое существо.

24 февраля 1830 года

Читал первую лекцию политической экономии в университете. Слушателей было много. Присутствовали также два профессора философско-юридического факультета, Шнейдер и Бутырский, и попечитель. Говорят, я с честью вышел из этого первого испытания. Но я сам недоволен. Я чувствовал смятение говорить перед большим собранием, точь-в-точь как и в прошлом году, когда я на публичном университетском акте говорил краткое похвальное слово покойному профессору Лодию.

2 июля 1830 года

Вчера был на великолепном петергофском празднике. Поутру, в семь часов, заехал ко мне Д. В. Поленов, и мы на дрожках отправились с ним в Петергоф. Вдоль всей дороги уже тянулись непрерывною цепью экипажи — от Петербурга до самого Петергофа. Разнообразие этих экипажей, лиц, пестрота одежд представляли занимательную картину. В Петергофе мы с трудом отыскали дом училища, где нам отведена была квартира, и квартира прекрасная, какой многие могли нам позавидовать в этот день.

Кажется, весь Петербург нахлынул в Петергоф и запрудил его маленькие улицы. Окрестные поля были усеяны экипажами и палатками.

Вслед за нами приехали девицы Поленовы, сестры моего товарища, и мы вместе отправились в сад. Нельзя сказать, чтобы там было большое оживление. Пестрая толпа чинно, почти угрюмо бродила по дорожкам; нигде веселья, а везде только одно любопытство. Гуляющие казались не живыми лицами, а тенями, мелькающими в волшебном фонаре. Несколько больше движения замечалось у палаток, над входами в кои виднелись надписи: «Лондон», «Париж», «Лиссабон» и проч. Но и тут известные особы в голубых мундирах спешили приводить в надлежащие формы каждое свободное движение.

К вечеру забрызгал дождик и прогнал нас в нашу квартиру. В празднике между тем оставалось главное: иллюминация. Мы уже отчаивались видеть ее, ибо дождь не переставал. Наконец к девяти часам он утих, и мы поспешили в сад.

Иллюминация была великолепна — для меня, впрочем, не новое зрелище, ибо я видел подобное же в Петергофе в 1825 году. Зрелище это действительно поражает. Моя дама, недавно выпущенная смолянка, горела в восторгах, зажженных в ее сердце этими великолепными огнями. Под конец она мне уже даже надоела восклицаниями на всевозможных языках «как это божественно, прелестно, очаровательно, мило!» и т. д. Так продолжалось до полуночи. В первом часу мы пустились в обратный путь, но только в три часа выехали из заставы петергофской: так было трудно прорваться сквозь хаос экипажей. Между тем облака более и более сгущались, скоро сплотились в тяжелую тучу, и, наконец, хлынул проливной дождь, который сопровождал нас до самого Петербурга. Жалко было смотреть на бедных пешеходов. Усталые, промокшие до костей, покрытые грязью, возвращались они к себе — и все это для удовольствия сказать: и мы тоже были в петергофском празднике. Немало также встретили мы по дороге переломанных экипажей. До дому мы добрались только в восемь часов утра.

5 сентября 1830 года

Ужасная болезнь холера-морбус в прошедшем месяце свирепствовала в Астрахани, оттуда двинулась в Саратов, Тамбов, Пензу и ныне посетила Вологду, как доносит о том местное начальство министру внутренних дел. В столице сильно беспокоятся. Болезнь сия, в самом деле, всего опаснее в большом городе: здесь настоящая ее жатва, а может быть, и колыбель. Притом климат петербургский и без того, особенно осенью, порождает много болезней.

Между тем как на севере