Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

словесных наук и изящного как основания оных. Начальница пробыла в классе до конца лекции и в заключение выразила свое полное удовольствие. Итак, начало сделано, кажется, успешно.

30 декабря 1830 года

Подарок русским писателям к Новому году: в цензуре получено повеление, чтобы ни одно сочинение не допускалось к печати без подписи авторского имени.

Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники… Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности. Умы более и более развращаются, видя, как нарушаются законы теми самыми, которые их составляют, как быстро одни законы сменяются другими и т. д. В образованной части общества все сильнее возникает дух противодействия, который тем хуже, чем он сокровеннее: это червь, подтачивающий дерево. Якобинец порадуется этому, но человек мудрый пожалеет о политических ошибках, конец коих предвидеть нетрудно.

Внутренние условия нашей жизни, промышленность, правосудие и проч. тоже не улучшились за этот год… Да сохранит Господь Россию!

Конец летописи за 1830 год.

1881

1 января 1831 года

Новый год встретил у Деля. Собрание было большое, и все, кажется, веселились. Старинный обычай являться в масках еще держится. Многие и сюда в них явились. Дам было мало красивых. Инспектриса Екатерининского института, г-жа Штатникова, пышна, величава, но уже зрелых лет. Моей поэзией на нынешний вечер была сама хозяйка дома, Анна Петровна Дель. Она не хороша собой и не первой молодости: ей лет под тридцать. Но эта женщина меня очаровывает своим нежным женским умом, своею сердечною любезностью и невыразимо милым простодушием. Все это сообщает ее лицу такое выражение, что ее предпочтешь всякой красавице.

Поутру в Новый год я был осажден поздравителями. Никогда еще не бывало у меня такой толпы разнородных лиц — знак, вероятно, что и меня начинают считать за человека. Сам я был с визитами у институтского начальства, у князя Голицына. Вечер провел у Троицкого, который сегодня праздновал обручение свое с невестою.

6 января 1831 года

Был на балу у генерала Германа, инспектора классов в Екатерининском институте в Смольном монастыре. Все наши бальные собрания одинаковы. Разница только в убранстве комнат да в большей или меньшей роскоши угощений. Три рода людей обыкновенно присутствуют на балах: танцующие, бостонисты и зрители, в свою очередь разделяющиеся на зрителей игры и танцев. К последним принадлежат устаревшие дамы — матушки героинь французского кадриля и котильона — или мужчины, приглашаемые для счета. Меня танцы всегда пленяют. Я люблю наблюдать за игрою физиономий танцующих пар.

Женщины особенно доставляют для того благодарный материал; что же касается мужских лиц, они очень редко бывают выразительны. На этом бале я нашел не больше трех-четырех; к ним, бесспорно, принадлежит физиономия приятеля моего, Ивана Карловича Гебгардта. На лице его удивительно отчетливо напечатлены две отличительные черты его характера: легкая, грациозно-лукавая тонкость ума и благородство. Лицо его кипит игрою жизни цветущей, прекрасной. Оно светло, открыто, благородно. Но бойтесь встретиться с его улыбкою: тонкая аттическая ирония явится в ней, как шип возле розы.

Праздники миновали; в канцелярии масса работы. Правду сказать, я один работаю. Помощник мой худо мне помогает. Начальник мой, частью по доверию ко мне, а частью по неохоте заниматься вещами, которые в сущности ничьему благу не содействуют, оставляет все на мое попечение. Между тем меня каждый день осаждает толпа просителей, из которых есть люди, вполне достойные помощи. Но при наших порядках весьма немногим удается помочь.

7 января 1831 года

Сегодня опять начались мои лекции в институте. Мои милые слушательницы встретили меня радостно. Между ними некоторые, особенно в первом отделении, с большими дарованиями. Есть и красивые лица. На всех институтках своя особенная печать. Лица их выразительны не так, как у девушек, воспитанных дома, то есть в гостиных.

16 января 1831 года

Сегодня экзаменовали моих студентов из политической экономии. Они отвечали, кажется, плохо; впрочем, не хуже, чем слушатели профессора Бутырского. Легко может случиться, что мне не дадут адъюнктства.

Барон Дельвиг умер после четырехдневной болезни. Новое доказательство ничтожества человеческого. Ему было 33 года. Он был, кажется, крепкого, цветущего здоровья. Я не так давно с ним познакомился и был им очарован. О нем все сожалеют как о человеке благородном.

18 января 1831 года

Вечер провел у Поленова, где девица Княжнина доставила всем живое эстетическое удовольствие своими прелестными танцами. Какое благородство, какая грация, непринужденность во всех ее движениях! Все другие барышни угасли перед ней, как звезды перед солнцем.

19 января 1831 года

Сегодня профессор Бутырский изъявил мне свое удовольствие за экзамен моих студентов в политической экономии. Вместе с тем он сообщил мне, что я уже внесен в список преподавателей университета на нынешний год. Профессор Шнейдер тоже хорошо отозвался о моем экзамене. Значит, надежда на адъюнктство не совсем еще исчезла.

20 января 1831 года

Сегодня был маленький экзамен моим ученицам в институте. Начальница показывала заведение инспектору Одесского института, который хочет запастись здесь образцами для подражания.

Девиц спрашивал из словесности сам инспектор Герман. Девицы отвечали очень хорошо, особенно Быстроглазова, Воейкова и графиня Соллогуб.

Вызывая девиц, я, по незнанию еще их способностей, вызвал некоторых из слабых. Начальница заметила мне это и посоветовала затвердить в памяти лучших, чтобы при случае показывать их чужим людям.

21 января 1831 года

Был в театре и видел новую пьесу «Кровавая рука», трагедия Кальдерона, перевод Каратыгина. Пьеса эта по идее своей ниже обычной кальдероновской высоты: она заключена в пределах одной человеческой страсти, раскрытой, однако, со всею гениальностью великого писателя. Исступления ревности — вот основа всей трагедии. Наша публика довольно холодно приняла пьесу, несмотря на превосходную игру Каратыгина. Оно естественно: мы не умеем любить, следовательно, и ревновать. Нам непонятна ярость испанца, честь и сердце которого одновременно оскорблены. Увы, понятие о чести для нас слишком рыцарское.

24 января 1831 года

Вечер провел у Михайловых. Генерал замучил меня своими ультрамистическими взглядами. Он верит духам, пророчествам, наитиям, видениям и всем нелепостям, какие воспламененная религиозная фантазия хотела в последнее время превратить у нас в предметы народного верования.

Чудные люди, эти мистики! Они во всем находят причины утверждаться в своем заблуждении. Если вы им говорите о законах природы, явно