Песни ни о чем? Российская поп-музыка на рубеже эпох. 1980–1990-е - Дарья Журкова

восприятия соотношение музыки и разговоров о ней в пропорции 50/50 кажется «тяжеловесным», так как музыка – это прежде всего шоу, а разговоры – это уже ток-шоу. Форматное мышление современного ТВ старается строго выдерживать «чистоту» жанра.

Тогда же, в середине 1980‐х годов, необходимость дискуссии в рамках «Музыкального ринга» определялась двумя факторами. Первым из них была сама эпоха с ее фетишизацией гласности – слишком долго советское общество находилось в состоянии «молчаливого большинства». Впервые возникает ситуация, когда, по словам Юрия Богомолова, «безъязыкая страна дорвалась до телевизора и могла что-то говорить своим голосом»218. От трансляции сконструированной и спущенной сверху «реальности» телевидение переходит к диалогу, который стремится обнаружить подлинную сущность времени. Благодаря новым техническим возможностям и смене политического курса на телевидении расцветает культ обратной связи. И если прежде обратная связь была зачастую медленной и формальной (зачитывание постфактум писем телезрителей), то теперь она становится мгновенной и живой (звонки в студию, интерактивное голосование, анкетирование).

Вторым фактором, обусловившим дискуссионный характер «Музыкального ринга», стала сама музыка. Легендарность этой программы сегодня и ее новаторство тогда заключалось в том, что к трансляции на Центральном телевидении были допущены музыканты из «подполья», чья музыка никак не соответствовала стандартам официальной советской эстрады. Провокационные тексты песен, странная, часто дисгармоничная музыка, эпатажная манера поведения, умопомрачительные костюмы – все это требовало пояснения. По большому счету, «Музыкальный ринг» оказался переходной формой, заключавшей в себе черты сразу двух эпох. От завершающейся советской он унаследовал просветительский пафос – отчасти поэтому и было столь востребовано подробное обсуждение услышанной музыки. А грядущие новые времена «Музыкальный ринг» предвосхитил шоу, с его ориентацией на чистое развлечение и удивление публики.

Двойственность мироощущения проявлялась и в поведении публики. С одной стороны, ринговская аудитория была несопоставимо свободнее в высказывании мнения и демонстрации эмоций, нежели зрительный зал, панорамировавшийся в эстрадных телепередачах прежнего периода («Голубой огонек», «Песня года»). Камера на «Музыкальном ринге» постоянно выхватывает целые группы людей, раскачивающихся в такт музыке, вплоть до случаев выскакивания зрителей на сцену и совместного танца со звездой219. Публика легко «засвистывает» и заглушает неодобрительным ревом нелицеприятные, на ее взгляд, суждения и вопросы. Зрителей в ринговской студии порой оказывается не так просто утихомирить – не действует даже пронзительный визг синтезатора ведущей (Тамары Максимовой) и ее призывающие к порядку реплики. Публика становится стихийной, раскрепощенной и, главное, осознающей силу своей реакции.

С другой стороны, зрители в студии не отдаются исключительно эмоциям. Жанр программы подразумевал вопросы, причем особые, ринговские вопросы – не формально-информационного, а дискуссионного характера. И только что балдевшие под музыку люди вдруг превращаются в проницательных критиков, поднимающих нетривиальные темы. Это моментальное переключение из стихии необремененного наслаждения в формат острой дискуссии, на мой взгляд, составляет суть программы и вместе с тем передает дух времени. Создается ощущение, что люди стеснялись отдаться ничем не отягощенному развлечению. На каком-то концептуальном уровне подразумевалось, что развлечение должно быть уравновешено некой продуктивной, мыслительной деятельностью. Просветительский характер эпохи прослеживался в темах раундов (например, «Современный музыкальный стиль и высокая культура музицирования»220, «Песни, которые несут некоторый заряд духовности»221), а также в том, что в студию приглашались именитые представители интеллигенции, задававшие свои вопросы и высказывавшие свое мнение по поводу происходящего (среди приглашенных были, например, композитор Владимир Дашкевич, джазовый композитор и дирижер Анатолий Кролл, писатель Александр Житинский, музыковед Элла Фрадкина, социолог Игорь Кон и многие другие).

Соединение музыкально-исполнительского и разговорно-дискуссионного жанров по-разному сказывалось и на образе музыкантов. Искрометная, яркая и напористая в пении Жанна Агузарова в режиме вопросов превращалась в совершенно растерянную и угловатую девушку. Только что зловещий, отталкивающий своей пластикой паралитика и песней-страшилкой о «бизоньем глазе» Петр Мамонов (солист группы «Звуки Му») в дискуссионной части оказывался заикающимся, скромнейшим и эрудированным человеком. Так же, как публика того времени еще не научилась «играть эмоции», так и музыканты на ринговской сцене не играли в звезд, даже если по факту уже и являлись таковыми. Например, к тому времени сверхпопулярный Валерий Леонтьев скромно извиняется перед зрителями за опоздание и на протяжении всей программы отнюдь не играет на публику в своих ответах на вопросы, а искренне высказывает зачастую весьма глубокие наблюдения.

Следует сказать и об особенностях визуального решения программы. Оформление студии помещало музыканта в центр зрительского круга. Исполнитель оказывался окружен публикой со всех сторон. Не было кулис, задника сцены – вспомогательных, непубличных зон стандартного сценического пространства. Исполнители все время были на виду у публики, они не могли никуда от нее спрятаться. Особенно остро такая диспозиция начинала работать в части дискуссии. Вопросы неслись из разных секторов, заставляя исполнителя все время крутиться вокруг себя в попытке увидеть визави.

В визуальном оформлении музыкальных номеров не было каких-либо впечатляющих декораций и спецэффектов. В темный фон студии иногда вкраплялись иллюминации с фамилиями соревнующихся исполнителей222 или, например, воссоздавалась стилистика обычного дворового пространства за счет декораций, имитирующих окна многоэтажек223. Все было предельно просто и лаконично в том числе и в освещении – обычно включались разноцветные прожекторы, а самым впечатляющим световым спецэффектом оказывался серебристый шар, создававший в темноте иллюзию звездного неба224.

Главные же визуальные эффекты возникали за счет операторской работы. Во-первых, камеры максимально приближали исполнителей, не стесняясь заходить за пределы нейтральной дистанции. Телезрители могли видеть при крупном плане пот на лице певца, перебор пальцев на грифе гитары и мельчайшие детали костюмов исполнителей. Такая минимизация дистанции создавала у телезрителя эффект непосредственного присутствия и своеобразное ощущение свойскости исполнителя. Выяснялось, что певец мог потеть от волнения, нервно теребить провод от микрофона, иметь недочеты в костюме, словом, быть обычным человеком.

Помимо минимизации дистанции по отношению к исполнителям, операторы брали самые умопомрачительные, в буквальном смысле слова головокружительные ракурсы. Они забирались чуть ли не под ноги к гитаристу или же помещали камеру прямо под ладони играющего на рояле пианиста, давали изображение под самыми разнообразными углами, вплоть до перевернутого кадра. В сущности, операторы «Музыкального ринга», занимаясь клиповым монтажом в прямом эфире, кардинально изменяли традиционные способы съемки песенного шоу.

Наконец, во многом из‐за такого спонтанного монтажа у зрителя формировалось устойчивое впечатление, что камер в студии много. В кадр все время попадали операторы. Тем самым у события появлялась особая аура важности, так как оно фиксировалось сразу множеством камер, а исполнители автоматически получали статус звездности, пусть пока негласный и не вполне осознаваемый.

Таким образом, «Музыкальный ринг» во многом предвосхитил и определил приемы, ставшие неотъемлемыми в арсенале современного ТВ.