История одного предателя - Б Николаевский

Азеф в этих спорах стоял несколько особняком. Конкретный вопрос о применении террора в создавшейся обстановке для него, по-видимому, был еще не вполне ясен. В принципе он склонялся к мысли о необходимости отказа от террора, но по своему положению руководителя Боевой Организации он был склонен делать некоторые уступки Савинкову. Но эти колебания в области конкретных выводов отнюдь не помешали ему с полной ясностью подчеркнуть специфические особенности своей общей позиции: исключительно политический характер революционности. "Либерал с террором", применение революционных методов борьбы он считал возможным только до тех пор, пока речь шла о борьбе против абсолютизма. Революционное вмешательство в ход социальной борьбы, - в частности, в ход борьбы крестьянства за землю, - он считал гибельным и открыто заявил, что "простится с партией", если последняя встанет на этот путь. Не скрываясь, он объявил себя "только попутчиком" партии до того момента, когда будет достигнута действительная конституция. После достижения ее, - говорил он, - он станет "последовательным легалистом и эволюционистом", противником всяких насильственных действий.

В. М. Чернов рассказывает, что эти заявления Азефа многих из присутствующих удивили. Но в действительности нового для его позиции в них ничего не было: во имя этих взглядов он вел в свое время борьбу со сторонниками "аграрного террора" и массовых восстаний, во имя их он тянул партию на соглашение с умеренно-либеральными группами... Теперь он только высказался несколько более полно и откровенно, чем это делал раньше.

Споры у Гоца затянулись с утра и до позднего вечера. Решения никакого принято не было, так как право такого решения принадлежало общему собранию всех членов Центрального Комитета, которое должно {151} было состояться в России. Все "заграничники", - кроме больного Гоца, - решили немедленно же двинуться туда, чтобы на месте принять активное участие в развертывавшихся событиях. Тем не менее, в истории партии социалистов-революционеров значение этого совещания чрезвычайно велико: на нем определились те позиции, с которыми "заграничники" поехали в Россию.

Все расходились в приподнятом настроении. Чернов, Савинков и Азеф втроем зашли в кафе: за спорами все позабыли о еде, и теперь голод дал себя чувствовать. За ужином доканчивали разговор. Савинков резко нападал на выяснившиеся в спорах взгляды большинства. В его речах было много настроения, мало - политики. Узкий специалист террора, без широкого политического кругозора, момент завоевания свобод в России он всегда непосредственно связывал с каким-нибудь героическим актом Боевой Организации, и теперь заявлял, что если партия не встанет на предлагаемый им путь, если не будет организовано какое-нибудь коллективное выступление, вроде взрыва Зимнего Дворца, то он пойдет на единоличный акт: подойдет на улице к какому-нибудь бравому жандарму или полицейскому сыщику и "выпустит в него последнюю в своей жизни пулю".

Во время этой беседы Азеф больше молчал: был занят своими думами. Но потом, когда Савинков ушел, и Азеф остался вдвоем с Черновым, он с неожиданной горячностью вдруг начал развивать план взрыва Охранного Отделения, как "единственного дела, которое имело бы смысл" и явилось бы "логическим завершением" деятельности Боевой Организации.

"Кто может что-нибудь против этого возразить? - горячо говорил он. Охранка - живой символ всего самого насильственного, жестокого, подлого и отвратительного в самодержавии. И ведь это можно сделать. Под видом кареты с арестованным, ввезти во внутренний двор охранки несколько пудов динамита {152} и взорвать его. Так, чтобы и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось..."

Этот план действительно в высшей степени показателен для тогдашних настроений Азефа, и не случайно к нему он несколько раз возвращался в этот период в беседах с разными деятелями партии.

Из труднейшего испытания, перед которым его поставило письмо Менщикова, Азеф, казалось, вышел с честью. Если у него раньше и были сомнения относительно степени доверия к нему со стороны партийных руководителей, то теперь все эти сомнения должны были исчезнуть. Доверие к нему было поистине беспредельным. И, тем не менее, Азеф не мог быть спокоен. Быть может, впервые в своей жизни он уже не в форме смутного предчувствия, а как вполне реальную вещь увидел возможность разоблачения и ощутил приставленным к виску холодное дуло револьвера. И что хуже всего, опасность разоблачения ему грозила не с одной только, а с двух сторон: он предавал не только революционеров полиции, но и полицию революционерам, а потому, если бы его действительная роль была вскрыта, преследовать его стали бы и революционеры, и полиция. Вести эту игру можно было только до тех пор, пока о ней никто не догадывался. Поскольку появились подозрения, постольку ее нужно было кончить, - и или выходить совсем из игры, или становиться определенно на ту или иную сторону.

Судя по всему, в тот период Азеф склонялся к мысли о полном переходе на сторону революции. Это было, прежде всего, выгоднее, - ибо тогда казалось, что в происходившей схватке верх брала именно революция. Далее, это неизбежно должно было казаться и более безопасным: организатор совсем еще недавних убийств Плеве и вел. кн. Сергея легче мог рассчитывать на снисходительное к себе отношение со стороны революционеров, чем со стороны "державного племянника" одной из своих жертв. Надо думать, что именно поэтому он прерывал сношения с {153} с полицией: в течении нескольких месяцев после получения письма Меньщикова Азеф не подавал о себе никаких известий в Департамент Полиции. Только к своему старому знакомому Л. А. Ратаеву, тогда жившему на покое в Париже, он заглянул для того, чтобы рассказать, что он "разоблачен" перед революционерами и теперь уже лишен возможности работать для полиции.

Этот визит Азефа к Ратаеву последний относит к "поздней осени" 1905 года. К этому периоду внутрипартийное положение Азефа было окончательно выяснено. Он превосходно знал, что никаких подозрений против него не имелось. С этой точки зрения никаких оснований для прекращения работы на полицию у него не было, - и если он все же от этой работы отходил, то только потому, что хотел от нее отойти; "разоблачение" было одним лишь предлогом...

При подобных настроениях Азеф действительно больше на свете должен был желать одного: уничтожения секретных архивов политической полиции, - так, чтобы "и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось". Тогда он стал бы свободным человеком. Тогда его прошлое перестало бы тяготеть над ним, и угроза разоблачения, - тем более неприятная, чем больше было шансов на победу революции, - перестала бы отравлять радость бытия и мучить сны тяжелыми кошмарами...

В Россию Азеф поехал позже других "заграничников": он вообще никогда не спешил, во всех случаях жизни перелагая на других риск эксперимента, - тем меньше желания спешить у него было теперь. Он выждал, пока проехали остальные, получил известия о том, как их встретила обновленная родина, - и только после этого тронулся в путь. Но к решающим заседаниям Центрального Комитета он все же поспел. Они состоялись в Москве. Съехалось до 30 человек: полноправными членами считались все, кто был введен в центр с самого начала существования партии, - в том числе и все те, кому амнистия {154} только что подарила свободу после долгих месяцев, - порою, лет, - заключения в тюрьмах и ссылках. "Заграничники", естественно, играли руководящую роль на этих заседаниях: они явились цельною, сплоченною группой с уже оформленной точкой зрения на создавшуюся обстановку. Их взгляды победили, и мнения, на которых сошлось большинство во время совещания у Гоца, стали решениями партии.

Азеф во время этих совещаний говорил очень мало и молча присоединялся к решениям большинства. Присоединился он таким образом и к решению о полном прекращении террора. С этим решением он солидаризировался и по существу, защищая его во время частных бесед. Едва ли не всего один только раз он взял себе слово во время этих заседаний: когда речь шла о судьбе Боевой Организации. После того, как террор решено было прекратить, Чернов предложил свою резолюцию: Боевую Организацию все же не распускать, а "держать ее под ружьем", наготове на случай попыток реакции перейти в наступление. Эта точка зрения грозила собрать большинство. Тогда Азеф поднялся и с присущей ему авторитетностью специалиста в делах Боевой Организации заявил:

- "Держать под ружьем" невозможно. Это - слова. Я беру на свою ответственность: Боевая Организация распущена!

Авторитетный тон сделал свое дело: Центральный Комитет санкционировал роспуск.

То, что Азеф увидел после своего приезда в Россию, не внушало ему уверенности в победе революции. На собрания и митинги, которыми тогда был полон Петербург, он не ходил, - они его не интересовали. Но к обывательским разговорам прислушивался внимательно, и уже очень скоро пришел к выводу: