Тоннель в Паддингтоне - Кейт Андерсенн

цветами?! Заходите, заходите, вам можно… — Дора повисла на руке репортера, втягивая внутрь.

У Колина был небольшой букет хризантем. Почти как на обоях. И сконфуженный вид. Кензи попыталась проморгаться.

— Кензи, все в порядке?

Это Вуд встревоженно подошел к ней, встряхнул за плечо, а у нее так билось сердце, что, казалось, она сейчас задохнется. Мун выставила ладонь вперед, надеясь дать понять, что сейчас она отдышится, и тогда… Но Дороти продолжала вываливать другу сведения, требуя внимания:

— Мы готовим жареную говядину с йоркширским пуддингом, вы ведь голодные? Правда, пудинг упал на пол, но мы его попробуем спасти… А еще мы знаем, где Александр Бретт живет. Кензи подумала, что вы — это он, представляете? А потом говорит, что это у меня воображение разыгралось.

— Сейчас он не так важен, — мимоходом возразил девочке Вуд, снова успокаивающе поглаживая дрожащее плечо Кензи. — Все хорошо.

Она с благодарностью подняла глаза. Кажется, дыхание возвращается.

— Это… нелепо получилось.

Колин Дьюхарст затворил дверь, зажег газовый рожок, и в коридоре стало светло.

— Желтые розы использовал «розовый убийца», Александра бояться не стоит, — инспектор шагнул вперед и протянул Кензи цветы. — К тому же — мы здесь. Я… хотел извиниться за сегодня. У меня не было права на вас кричать, Кензи.

Кензи смутилась. Еще никогда ей не покупали цветов… те, кому она «невеста».

— Я тоже… была неправа. Очень. И про невесту. Понимаете, в Хайленде «невеста» не всегда значит, что была помолвка, это просто…

— Не переживайте. Мы все решим. Если что — поженимся, — неловко пошутил инспектор.

Вуд кашлянул и отпустил Кензи. Красную, как хризантемы, в которые она спрятала лицо. Объявил насмешливо, выпячивая грудь колесом:

— Вообще-то, послание адресовано мне, а не вам, Дьюхарст. В последней заметке я назвал его «мясником», вот он и запрещает называть его в книгах или газетах так. Это мне теперь надо оглядываться по вечерам — не вам.

— Отличный способ нам это сообщить, — крякнул инспектор. — Кстати, убитая…

Кензи усмехнулась, рассеянно втягивая носом аромат хризантем. Красных. Пахнут… как сад дома. Бесконечно далеко, в прошлой жизни.

— Вы, Вуд, все же слишком не выпендривайтесь. У нас в Хайленде — знаете, просто дадут в нос или пырнут ножом в живот. Безо всяких экивоков, посланий у трупа, пепла и розовых лепестков…

— Пырнут ножом в живот?.. — фальшиво расхохотался репортер.

Ему очень не нравилось, что ей приглянулись цветы. Инспектор — догадливый какой! Прощения просить приперся. Да когда дубину Дьюхарста интересовали прощения своенравных шотландок?..

«Невеста»…

Кензи спохватилась и ударила себя макушками хризантем по губам.

— Прошлое изо всех дыр… Прости, Дора. Не повторяй…

Но Доры в коридоре не было. Зато за спиной инспектора зияла дыра открытой в полную фонарей ночь входной двери.

— Дора!

Кензи похолодела и покачнулась. Ее удержал инспектор.

— Что случилось?

Вуд оглянулся первым.

— Инспектор, вы… не закрыли дверь?

— Вот миссис Митчем, язык без костей! — размахивая руками, воскликнула Кензи. И в недоумении обнаружила вдруг, что трепыхается в объятиях Дьюхарста. — Пустите! Она пошла в тот дом напротив, к Бретту, вы понимаете?!

— Ты в истерике.

— Ой, и что в том удивительного?.. Пусти же!

Инспектор был неумолим. Идиот! Кензи хотела топнуть его по сапогу, но он вовремя убрал ногу.

— Бретт не опасен, — отозвался Вуд. — Не переживай, Кен. Я приведу Дору.

Он вышел, а Кензи толкнула все еще удерживающего ее инспектора в грудь.

— Пустите!

— Что ты сделаешь? Вуд приведет твою леди Блер. Кензи, тебе бы успокоиться…

Она вдруг расплакалась у него на плече. Снова.

— Успокоишься тут… Вся жизнь как акробат на канате. Лондон, репутация, убийства, опекунство и поиски работы, вы еще с этой дурацкой «невестой»…

— Это не я начал. А что за поиски работы? Ты разве не получаешь жалованье гувернантки? Его недостаточно?..

— Миссис Блер хочет передать мне права на опеку над Дорой. И чтобы я… работала, заботилась о ней…

Кензи всхлипнула. Инспектор покопался в карманах левой рукой, нашел платок, неловко вытер ей щеки. И Мун не отстранилась.

— А тебе это нужно?

Когда они перешли на «ты»?.. Кензи даже не пришло в голову возмутиться, хотя в любой другой ситуации…

— Конечно, нужно… Ты хоть представляешь, каково это — когда ты совсем один? Как Дора? Я хочу, чтобы она жила, по-настоящему, как… joue de vivre, знаешь? А дала себя похоронить под кодексом чести миссис Блер, и если это — возможность… Разве есть у меня моральное право поступить иначе?.. Это… как нечто, что невозможно, немыслимо, как… — она поискала подходящего слова и не нашла. — Но воспитывать ее — сплошная мигрень, и вдруг у меня не получится?..

— Дору никто не мог бы похоронить, — рассмеялся Дьюхарст, проводя рукой по ее растрепавшимся волосам. На них осталась мука. И на его мундире — тоже. Ерунда. — Думаю, даже могильщики. И у тебя получится. Непременно. У тебя все получается, Кензи.

Но шотландка вдруг замерла.

— Погоди, — сказала она внезапно спокойным голосом, что совсем не вязался с заплаканным лицом. Отстранилась. И глядя в стену с красными цветочками поверх смятых их объятиями хризантем, спросила: — В послании убийца потребовал не называть его «мясником» в газетах и книгах?

— Да, но…

— Я как раз думала об этом… Вуд писал в газете, а Лори — в книге.

— Кензи, я не сказал при Доре… Третья убитая — Лорелея.

Кензи кивала, как китайский болванчик. Ничего удивительного. Все вписывается в неожиданно простой ответ…

— Он замкнул круг… Потому и сжег… Пепел и розовые лепестки… Три рукописи были у вас. Он сжег последнюю. Свою.

Дьюхарст отпустил девушку и схватился за пояс.

— Какой дом?

«Розовый убийца» не мог знать про книги, если они не попали к нему. И… он не нашел рукописей, потому и пригрозил полиции убийствами, если их обнародуют.

* * *

— Где она?!

Ворвавшийся сквозь сорванную с петель дверь инспектор был любимым воспоминанием Миранды Митчем той осени. Из своего окна она достаточно хорошо видела, как этот бравый слуга закона, жених благопристойной мисс Мун наставил пистолет на распутника в доме напротив.

Распутник был в халате, держался за сердце и стену, правая рука его была перевязана бинтом, а горло шарфом — в театральный бинокль со старых времен