Слепые по Брейгелю - Вера Колочкова

— Да обыкновенная. Лабрадор.

Ей было уже все равно, что говорить. Славка смотрела на нее так, что хотелось провалиться сквозь землю.

— Мам… Ты что? Как ты могла, мам? Ты в своем уме? С тобой вообще все в порядке? Я твой ребенок, я у тебя денег попросила, а ты… Какой-то собаке?!

Выражение Славкиных глаз дошло до апогея слезно-возмущенной обиженности. Крупная слеза накапливалась в уголке почему-то одного глаза, собираясь упасть на гладкую бледную щеку.

— Ну, Слав… Ничего же страшного не случилось, что ты… Сейчас мы вместе доедем до банкомата, и…

— Да никуда мы не доедем, мам… Не надо… Не надо мне от тебя ничего, раз так! Я лучше у папы попрошу! Вернее, у его жены! С ней, знаешь, как-то проще. Без всяких соседских собак.

Смахнув выкатившуюся таки на щеку слезу, Славка гордо поднялась со стула, зашагала к выходу. Уже потянув на себя ручку двери, Славка обернулась резко:

— Знаешь, правильно папа сделал, что бросил тебя. И я бы на его месте бросила. С тобой же невозможно рядом находиться, понимаешь? Ты же в любой момент плюнешь, предашь, причем походя, и сама себе не объяснишь, что сделала. Ладно, пока, мам.

— Слава, постой!

Ох, как неожиданно зло, звонко прозвучало это «постой»! Встала из-за стола, подошла к дочери, застывшей в дверях. Встали лицом к лицу, глядели друг на друга исподлобья, глаза в глаза. Как в детскую игру играли, в гляделки, кто кого переглядит.

— Ну? Что? — первая спросила Славка с вызовом.

— Ничего! Во-первых, не смей мне хамить, поняла? Я тебе не чужая тетка в очереди за хлебом, а мать! И я тебе ничего не должна, запомни! Я вообще никому ничего не должна! Я личность, я имею право на любой поступок, каким бы дурацким он тебе ни казался! А теперь иди, проси у папиной жены, давай, вперед! То-то она будет счастлива! И ее попрошайничеством обрадуешь, и сама при деньгах будешь. Классная жизнь, правда? А насчет предательства… Я никогда и никого не предавала, слышишь? Может, я и была тебе плохой матерью, не совсем качественной, но в предательстве ты меня обвинить не можешь! Не можешь!

— Мам, прекрати истерику. Там, по коридору, люди ходят, слышно же, наверное.

— Да нет у меня истерики. А впрочем, наплевать. Ладно, иди. Ты же не можешь долго рядом со мной находиться, как выяснилось. Привет от меня Вассе Железновой передавай, пусть будет счастлива с моим мужем. И подумай на досуге, кто из нас по большому счету предатель, я или ты.

— Хорошо, я подумаю.

— Ага, давай.

Славка ушла, выскользнув змеей за дверь. А она добрела на дрожащих ногах до своего стола, плюхнулась кулем на стул. Потрогала руками лицо — щеки были горячими, виски разболелись от напряжения. Нет, как это ее понесло, подумать страшно. В первый раз в жизни так с дочерью разругалась.

Обычно она всегда боялась ругаться — с кем бы то ни было. Вот так, чтобы лицо в лицо, чтобы с гневливыми эмоциями. Гасила конфликт в зародыше, чтобы до грубости не дошло — или молчала, или соглашалась со всем заранее. И вот, здрасте, нате, понесло вдруг. И с кем, со Славкой!

А с другой стороны… Может, и хорошо, что понесло? Надо же хоть раз в жизни разругаться! Говорят, из выплеска горячих эмоций рождается будущее взаимопонимание… Но это — говорят. На словах все легко. А сделать — все-таки страшновато. Вдруг Славка теперь навсегда от нее откажется? Вдруг Васса Железнова и дочь под горячую руку отберет?

— …Машк, я же тебя предупреждала, старая она. А ты — пожалуйста, пожалуйста! И псина старая, и опухоль нехорошая. Зато не мучилась, агонии не было, под наркозом в иной мир отлетела. Ну, чего молчишь-то, Машк? Эй?! Ты меня слышишь?

— Я слышу, Надь… — выдавила она с трудом, сквозь слезы.

— Нет, а чего реветь-то? Если этому твоему… Ну, который сосед… Собака нужна, я могу адресок дать, где породистую псину купить можно. Чтоб родители навороченные, с медалями и регалиями, все дела…

— Не надо ему породистую, Надь. Он Лушу любил. Ты не понимаешь.

— Да я-то как раз эти дела понимаю, сколько лет в клинике работаю. Ладно, Машка, не реви. Или тебе денег жалко? Ну, хочешь, я вечером к этому соседу зайду, покажу договор, пусть видит, сколько ты заплатила? Вдруг сама испугаешься сказать, а ему и в голову не придет компенсировать? Знаю я тебя, ты же точно испугаешься. Ты же такая, в этом плане тронутая немного. Промолчишь, застесняешься.

— Не надо к нему заходить, Надь. Мы как-нибудь сами разберемся.

— Мы? А, ну-ну… Только ты шибко губу-то не раскатывай, Машка. Не для тебя мужик. Слишком уж навороченный, я же вижу. Ты лучше к нашему участковому подкати, к Сереге, он в тридцать шестой квартире живет. Пусть Серега его прощупает, что за птица. В нашем дворе люди в ботинках за тыщу долларов не живут, Маш! И квартир не снимают!

— Ладно, Надь… Спасибо тебе за все. Извини, не могу больше разговаривать.

Нажала на кнопку отбоя, смахнула слезы со щек, досадливо глянула на подошедшую к ее столу Лену.

— Маш… Что-то случилось, да? Умер кто-то?

— Нет… То есть да… Неважно, Лен. Я не хочу это обсуждать. Это личное, извини.

— Ну ладно, что ж, — обиженно пожала плечами Лена и отошла от стола. — Я ж как лучше хотела, думала, помочь нужно. Тем более в одном доме живем. Все равно ж со временем узнаю, что у тебя стряслось. В нашем дворе, как в деревне, все личное на виду, хочешь ты этого или не хочешь.

— Лена, тебе заняться нечем? — сердито высунулась из-за своего монитора Вероника Сергеевна. — Я три часа от тебя сводную ведомость жду. Все личное после работы, девочки.

Она трудом дождалась конца рабочего дня, все сидела, сдерживала слезы. Только потом, выйдя на улицу, дала им волю. Шла, не пряча лица и чувствовала, как прохожие оборачиваются на нее удивленно. А наплевать было! Пусть оборачиваются. Не все же умеют, в конце концов, героически в себе слезы держать.

Рванула на себя дверь подъезда, вдавила дрожащий палец в кнопку звонка. Павел открыл сразу, глянул исподлобья:

— Ну? Чего ревешь? Луша потерялась, что ли? Это когда утром с ней гуляла, да? Я уж хотел тебе звонить, да номера телефона не знаю!

— Нет, Павел… Нет, она не потерялась… Она… Ну, в общем…

— Заходи, рассказывай, чего в дверях стоишь, мямлишь.

Его сердитый тон подействовал отрезвляюще, слезы отступили, дышать стало легче. Прошла на кухню, села за стол, сложив перед собой ладони, принялась рассказывать, изредка всхлипывая и заикаясь. Павел слушал молча, опустив голову. Потом глянул на нее, вздохнул, как ей показалось, с облегчением. Даже замолчала на полуслове, немного оторопев.

— Что ж… Ладно, умерла так умерла, как говорится. Спасибо тебе за все, Маха. И не реви, хватит. У тебя, вон, даже глаз на лице не видно, все проплакала. Ты некрасивая, когда ревешь. Прекрати.

— Что?! Да как ты… Как ты можешь! Неужели тебе ее не жалко? А я думала… Я шла и не знала, как тебе сказать.

— Ладно, уймись, впечатлительная ты моя. Сказала, и хорошо. Или ты чего хочешь? Чтобы я тебе на грудь упал и тоже слезьми изошел?

— Нет… Нет, конечно. Но все равно — жалко.

— Жалко у пчелки в попке, Маха, запомни. Да, мне тоже жалко, конечно, я ж не бревно бесчувственное. А с другой стороны. Ну сама подумай, куда бы она потом делась? На улицу? Да ее даже в свою стаю беспризорные собаки не приняли бы — старая она, чтобы по свалкам носиться, поджав хвост. Да и тяжело это для собаки — хозяина пережить.

— Нет… Не говори так, пожалуйста…

— А как говорить, скажи? Как есть, так и говорю. Ты ж все равно бы ее к себе не взяла.

— Да почему? Взяла бы. Взяла! И не говори так про себя, я бою-у-усь, — вдруг снова завыла она в голос, потеряв над собой контроль.

— Ох, горе ты мое, горе, — Павел сел перед ней на корточки, заглянул, усмехаясь, в лицо. — Ты хоть знаешь, какая ты страшненькая, когда ревешь? Прямо глаза бы не глядели и вообще, не могу я смотреть, когда бабы ревут! Нет у меня нынче сил на утешение, прекращай, а?

— Да не надо меня утешать.

— Ладно. Не буду.

Опершись ладонью о столешницу, он тяжело выпрямился, проговорил почти раздраженно:

— Так, Маха. Давай мы с тобой договоримся: если ты собираешься причитать, лучше забудь сюда дорогу. Поняла?

Это «поняла» вышло совсем холодным и злым — она испугалась, затихла, подняла к нему зареванное красное лицо. Шмыгнула носом, вжала голову в плечи. И прошептала распухшими от слез губами:

— Да… Да, я поняла. Я больше не буду.

— Ну, вот и молодец. А жалеть меня не надо, Маха. Я ж тебе не муж, не брат, не отец. Да и вообще, я тебе одну тайну открою. Знаешь, умирать вовсе не страшно. Когда точно знаешь, что никакой надежды нет, уже не страшно. Вот про отсутствие надежды узнавать — это да, это тяжеловато, там паника сразу за все хватает — за сердце, за мозги, за яйца. Ладно, ладно, не опускай глаза, прошу пардону за некультурное отображение своих ощущений. Все время забываю, что ты у нас девушка психически перепуганная. Стоп, не реветь! Чего опять?