Слепые по Брейгелю - Вера Колочкова

Нет, но у Павла-то другая ситуация, еще больше по отношению к себе и к жене несправедливая. Почему он за нее все решил? Или ему лучше знать, как надо? То есть брендовый муж для нее предпочтительнее мужа умирающего? Если так, то она сволочь, конечно. И не мешало бы ей куриные мозги прочистить! И напомнить бы не мешало, что такое «и в горе и в радости!». Нет, что там за баба-дура такая, а?!

С досадой выключила компьютер, снова уселась на диван, чувствуя, как поднялось внутри возмущение. Нет, надо же, чудеса какие! В ней — возмущение! Нет, посмотрите на нее, тихушница-равнодушница распетушилась, разгневалась! Да еще и мозги чужой незнакомой бабе собралась прочищать! Ха! Где она и где чужие мозги? Не смешила бы саму себя, по меньшей мере. Смелая нашлась. Да твоей смелости только на собственный трусливый эгоизм всегда и хватало! Эгоисту же всегда кажется, что он ужасно смел… Особенно с теми, кто его любит. Так, например, эгоистичный ребенок смело хамит любящей матери, не понимая, что на самом деле творит… Зачем понимать, она ж со своей любовью никуда не денется. Да что — ребенок… Чего уж всякими примерами прикрываться? Сама-то она как вела себя с Викой, с Сашей… И со Славкой в детстве, бывало…

О, какая длинная ночь, и нет ей конца. Плохая ночь, хорошая ночь. Думай, несчастная Маша, думай.

А хорошо, что она Павлу свою тайну рассказала. И впрямь, будто из души черная птица вылетела. Нет, не вылетела, а с мясом вырвалась, и свободное место образовалось, что-то вроде зияющей раны. Пока еще кровоточит, но ведь заживет, наверное, скоро? А Павла, Павла как жаль… Какая от него силища человеческая идет! Такая силища, что сознание не воспринимает горькую правду за правду. А жена его все равно дура, дура…

Вдруг услышала, как робко пропела первая рассветная птица. Подошла к окну, глянула вверх, на небо, на верхушки деревьев, улыбнулась. Здравствуй, рассвет. Звенящий, хрустальный, чистый. И потянулась вдруг с силой, широко раскинув руки, как крылья. И самой показалось, как треснул, пошел по швам панцирь трусливого эгоизма, в котором так хорошо было прятаться от жизни. Все-таки тяжело его нести на себе. И сама раньше не понимала, как тяжело. Устала. Выходит, у каждого усталость своя? У слепого — одна, у поводыря — другая.

Надо пойти поспать хоть часика два. Днем забот много и сил нужно много.

Утром Луша ее в прихожей не встретила. Прошелестела шепотом в глубину квартиры:

— Луша… Ты где? Гулять, Луша…

Тишина. Странная, тревожная. Прокралась на цыпочках по коридору, заглянула в комнату… Павел спит, завернувшись в плед, лицо на подушке спокойное, расслабленное. А Луши рядом с диваном нет. Значит, на кухне…

И замерла испуганно, услышав тихое, на одной ноте, поскуливание. Зашла на кухню — Луша лежала под столом, сложив голову на передние лапы, дышала тяжело. Села перед ней на корточки, заглянула в собачьи наполненные мукой глаза:

— Эй, что это с тобой, а? Заболела, что ли? Луш, мы так не договаривались…

Собака опять заскулила, как ей показалось, виновато. Дернулась слегла, будто хотела встать, да не смогла, видно. Оскалила сжатые зубы, будто терпя боль, сморгнула слезу из глаза.

— Лушенька, что ты? — отпрянула она пугливо, чуть не упав на пятую точку. — Может, хозяина разбудить, а? — спросила скорее у самой себя, и самой себе же ответила: — Так жалко ведь, Луш… Он просил не будить… Он же снотворное принял. Ой, я не знаю, что делать, Луш… Мне страшно…

И тут же заплясала внутри суетливая паника, видно, учуяв запах страха. И потянулись ладони к груди, чтобы сложиться в привычно защитный крест-накрест, но на полпути вдруг замерли, будто мешало им что-то. Пошевелила пальцами, напряглась… Да, внутреннее усилие необходимо, то самое, которое так выручило вчера, когда стояла над Павлом со шприцем в руках, почти умирая от головокружения и тошноты. Ох, как проклятый страх любит эти приемчики — головокружение, тошноту, нервное дрожание ладоней! Но сейчас — не выходит ничего… Надо соображать как-то, делать что-то. И Павла будить нельзя…

— Послушай, Луш… Я вспомнила, на пятом этаже Надька живет, она в ветеринарной клинике работает. Я сейчас ее приведу, ладно? А ты полежи пока… Я быстро, Луш…

Выскочила из квартиры, даже не заперев дверь на ключ, понеслась наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Только бы Надька была дома. Надька, которая в детстве была первой защитницей во дворе. Надька, дочка тети Лиды, маминой подружки. Надька, которая ставила умирающей маме уколы. Надька, с которой здоровалась нехотя и, вообще, всячески избегала дружить, потому как образовалась из Надьки с годами довольно неприятная тетка — толстая, хамоватая и агрессивно любопытствующая по-соседски…

Остановилась у двери, нажала на кнопку звонка, не дав себе отдышаться. Прислушалась, еще раз нажала.

— Иду, иду… — раздалось из глубины квартиры Надькино недовольно-ворчливое, — кому там в такую рань приспичило? Вовка, ты, что ли? Если ты, сволочь такая, то не открою, все равно у меня денег нет! Кончай сюда шляться, слышишь?

Вовка был Надькиным бывшим, которого она выставила взашей из квартиры еще пять лет назад. С тех пор Надька страшно любила подражать актрисе из фильма «Москва слезам не верит»: хлопать себя по бедрам и приговаривать с ее интонацией — уж пять лет, как развелись, а он все дорогу сюда забыть не может!

— Надь, это я, Маша! Открой, пожалуйста! У меня срочное дело!

Крикнула так громко, что щелкнул дверной замок за спиной, высунулась голова старенькой соседки бабы Поли:

— А что случилось-то, Машенька? Может, полицию вызвать? Или пожарную службу? Ты так кричишь, Машенька, так стучишь… Я даже кофий на стол пролила!

— Нет, баба Поля, не надо ничего, спасибо…

— Да, конечно! А кофий придется новый варить! Все утро испортила мне, Машенька! Нет, что за молодежь нынче буйная пошла?

Хорошо, Надька в этот момент открыла — быстро просочилась в прихожую, захлопнула за собой дверь.

— Это она тебя, что ли, молодежью обозвала? — насмешливо хмыкнула Надька и, не дав ответить, переспросила уже сердито: — Что стряслось, Машк? Ты чего такая взбудораженная? Пойдем на кухню, расскажешь. Я как раз кофе сажусь пить. То есть кофий, если по-бабы-Полиному. Хочешь кофий, а, Машк?

— Нет, не хочу! У меня собака заболела, Надь! Пойдем, посмотришь, а?

— Какая собака? Ты что, собаку завела? Когда? Почему не похвасталась?

— Да не моя собака, нет… Которая соседская, с первого этажа… Ну, новый сосед, он у Никитиных квартиру снимает!

— А, видела… Приличный такой мужик, одет хорошо. А собака вроде как лабрадор, да? Хотя на полноценного лабрадора не тянет, конечно…

— Надь… Пойдем, а? Ей там плохо…

— Хм… А ты-то чего так переживаешь? Вот бы хозяин и пришел…

— Он не может, Надь.

— Почему?

— Ну, долго объяснять… Так ты идешь или нет, в самом-то деле?!

— Ладно, не психуй. Я даже еще не завтракала, между прочим. Говорю же, кофий собралась пить.

— Потом позавтракаешь, пойдем! — потянула она ее за рукав толстого махрового халата.

— Дай хоть переоденусь, чего ж я в халате-то в чужую квартиру завалюсь! Тем более мужик там…

— Ничего, и так сойдет. То есть… Тебе очень идет этот халат, Надь! Ты в нем так классно смотришься!

Надя хохотнула коротко, обозрев себя с боков, сунула ноги в шлепки, махнула рукой на дверь:

— Ладно, пойдем, глянем, что за дела… Чего-то уж больно ты суетишься, Машка, подозрительно как-то. Слушай, а это правда, что тебя Саша бросил?

— Правда, Надь.

— Да? А я сначала этой лахудре Ленке не поверила… А ты, смотри-ка, тихоня тихоней, а быстро с этим соседом подсуетилась! Оно и правильно, молодец, конечно. Кому ж охота в бабьем одиночестве мыкаться? Вот если бы мой Вовка потомственным алкоголиком не был… Да разве бы я сейчас куковала одна, сроду бы его от себя не отпустила… Представляешь, повадился попрошайничать раз в неделю! Будто я деньги дома цветными фломастерами рисую, ага? Уж пять лет как развелись, а он все дорогу сюда не забудет!

Под Надино бормотание они спустились на первый этаж, толкнули незапертую дверь:

— Заходи, Надь! Сразу направо, на кухню. Там она, под столом…

Любопытная Надя, конечно же, в первую очередь сунула свой нос в комнату, спросила шепотом, указывая пальцем на диван:

— Это он, который квартиру снимает, что ли? А почему он спит, не поняла?

— Ти-хо… Тихо, пусть спит, так надо… — прошипела сердито, плотно прикрывая дверь. — Говорю же тебе, иди на кухню…

Надя ничего не ответила, поджала губы, дернула плечом недовольно. Очень уж не любила недоговоренностей. И на сокрытие информации всегда обижалась.

Но Лушу осмотрела очень внимательно, со знанием дела. Ощупала всю, оттянула веки, осмотрела зубы, язык.

— Старая она уже… Лимфатические узлы увеличены, в паху опухоль растет. Помрет она скоро, Машк, чего тут смотреть-то. Хочешь, укол сделаю, чтоб не мучилась?