Убить перевертыша - Владимир Рыбин

— Значит, вы всего лишь курьер? И что будете везти, не знаете?

— Меня это не интересует.

— Конечно, конечно. Только вот ведь в чем дело: у меня нет того, что вас не интересует. — Он нахмурился, но в то же время выпуклые глаза его насмешливо блеснули. — Но если вы приедете завтра…

— Не могу. Завтра мой друг, который привез меня сюда, занят на работе.

— Можно приехать без него, поездом.

— Можно, конечно, — вздохнул Сергей. Не хотелось ему тратить на это еще и завтрашний день.

— Или, если хотите, переночуйте у меня.

— Мне надо посоветоваться.

— Посоветуйтесь.

Уходя, Сергей оглядывался, и всякий раз видел в окне Клауса, смотревшего ему вслед.

Нет, никто за ним не следил. Это Сергей установил точно, понаблюдав за уезжающей машиной Виктора и затем сделав изрядный крюк по улицам. Успокоившись, он начал подумывать о том, что вот сейчас хорошо бы отдохнуть на мягком диванчике Клауса в обнимку с хорошей бутылочкой, попялиться на заграничный телевизор. Замечательные вина есть в Германии, одни названия чего стоят. Например, «Liebfraumilch» — "Молочко любимой женщины". И он зашел по пути в небольшой магазинчик. Запомнившегося названия не оказалось, зато нашлось другое, «Bremenblumchen» — "Бременские цветочки". Сергей взял две бутылки, одну на стол, другую в кейс, про запас. И закуски кое-какой тоже купил: не навязываться же на полный пансион.

Клауса за это время будто подменили, каменный взгляд выпуклых глаз потеплел, а хмурое лицо осветилось улыбкой. Что-то изменилось за это время. Видимо, он успел куда-то позвонить, навести справки.

— Ну, так, молодой человек, что мы делаем сегодня вечером? — спросил он.

— Как вам угодно.

— Мне угодно пойти в театр. А вам?

В театр Сергею не хотелось. В Москве он давно уж никуда не ходил. Современное рвотное искусство отвадило от любви к театру: то мата наслушаешься, а то выскочит на сцену совершенно голый артист-недоносок. Но не обижать же хозяина отказом.

— Я бы с удовольствием…

— Вот и прекрасно!

И старый медлительный Клаус вдруг превратился в молодого шустрика. Бросился переодеваться и одновременно накрывать на стол.

— Поужинаем и пойдем. Я приготовлю, а вы пока посидите, посмотрите телевизор. Нет, лучше слушайте радио. — Он поставил перед Сергеем маленький транзисторный приемник. — Если любите музыку, не трогайте настройку. На этой волне все время звучат красивые мелодии.

Сергей включил громкость и заслушался. Звучали немецкие народные песни, веселые и печальные, но все красиво ритмичные. В Москве он ни разу не слышал по радио таких мелодий, там звучат в основном американские шлягеры, хриплые, дерганые, истеричные.

Он дотянулся до книжного стеллажа, взял первый попавшийся под руку альбом репродукций. Это оказался Каспар Давид Фридрих, о котором он знал немногое: пейзажист, певец печали, одиночества и малости человека перед безмерностью пространства и вечности. Что-то было у него общее с русским художником Константином Васильевым. Он собрался записать эту мысль, достал книжку-блокнот с надписью «Adjutant», но ничего не успел: Клаус позвал к столу.

И был чудный час с замечательным немецким вином, с прекрасными мелодиями, с всепонимающим Клаусом, общаться с которым доставляло удовольствие.

— Меня все спрашивают: что в России? А вы почему-то не спрашиваете.

— А я все знаю.

— Вы недавно были у нас?

— Зачем? Вы вот приехали и этим все сказали. Мы еще когда знали, что готовится в Советском Союзе. У вас там благодушествовали, а наши знали, собирали материалы.

— Толку-то что?

Сергей смутился, поняв, что проболтался. Говорил — простой курьер, а выходит — в курсе?

Клаус понимающе усмехнулся и опустил глаза.

— А теперь вам понадобились эти материалы. Нетрудно понять — зачем.

Сергей молчал, боясь еще что-нибудь сболтнуть.

— За ними придется далеко ехать. На юг Германии. В Штутгарт.

Сергей сразу подумал об Эмке. Позвонить бы ей, сказать, чтобы ждала…

Пристальный взгляд Клауса остудил.

— Почему вы заволновались? Извините за вопрос, но таково уж наше дело.

Сергей понял, что темнить не следует, не тот случай. Достал розовую визитку Эмки, протянул через стол. Клаус внимательно рассмотрел ее, даже понюхал.

— Я вас понимаю. Только визитку вы зря с собой носите.

— Почему?

И сам все понял, кивнул и, помедлив, постаравшись запомнить адрес и телефон Эмки, порвал розовый квадратик. Видно, лицо его выражало все, что он чувствовал в этот момент, потому что Клаус долго, с явным интересом смотрел на него. Потом вдруг рассмеялся.

— Я думаю, что театр поможет вам забыть об этой экзекуции.

Идти было недалеко, и они отправились пешком.

Белым зданием театра с красивыми колоннами у входа можно было залюбоваться. Но сейчас в Сергее жило нетерпение: завтра он поедет туда, где Эмка! Бремен и Росток — это успеется. Но сначала — к Эмке.

И спектакль тоже его не интересовал. Хотя был он прелюбопытный. Пьеса некоего Фасбиндера "Мусор, город и смерть", в которой группа евреев занималась строительной аферой. Именно евреев, что и удивляло, поскольку принято считать, что немцы должны сто лет испытывать перед евреями коллективную вину. В программке прямо написано, что главный герой, он же главный паук, — богатый еврей, жадный до денег, похотливый и бесцеремонный. И фразы со сцены такие, из-за которых московские демократы впали бы в коллективную истерику.

Сергей косился на Клауса, ловил его заинтересованные взгляды и думал, что совсем не случайно они оказались сейчас в театре. Что-то интересовало Клауса, всего скорей, реакция Сергея на содержание пьесы.

И он ничуть не удивился, когда на обратном пути Клаус заговорил о спектакле. Но обсуждать еврейскую тему Сергею не хотелось: она еще в Москве обрыдла ему. К тому же за годы российской выморочной демократии научился разбираться в негласных запретах. И он заговорил о другом — об истории русско-немецких взаимоотношений. О том, что между немцами и русскими, если не считать обезумевшего ХХ века, всегда было больше доброжелательного взаимопроникновения, чем конфронтации. Со шведами, поляками, французами, не говоря уж о татарах и турках, воевали куда больше, чем с немцами. Торговыми, династическими взаимосвязями проникнута история. Потому что у немцев и русских одинакова система идеалов и ценностей.

— Когда русские и немцы дружили, Европа жила спокойно, — все более горячась, говорил Сергей. — Русские и немцы, только они способны противостоять имперским устремлениям Америки. Потому немцев и русских все время пытаются рассорить. Обе мировые войны — результат заговоров. Вы знаете, как сынок Черчилля в 1941 году озвучил мечты своего папаши? Он так и заявил, что идеальный исход германо-советской кампании видит в том, чтобы последний немец, убив последнего русского, растянулся рядом с ним. И помяните мое слово, скоро они опять подвесят над Европой дамоклов меч раздора. Никто не может воевать, как немцы и русские. А если они найдут общий язык? Это для мировой закулисы как кошмарный сон. Киссинджер прямо заявлял, что нет ничего более опасного, чем русско-немецкое партнерство.

Клаус молчал, часто подергивал головой, и стекла его очков при этом задорно взблескивали.

Дома, заперев за собой дверь, он сразу прошел к столу, записал что-то на одном листке, затем на другом, подал оба листка Сергею.

— Прочитайте внимательно.

На одном листке был адрес: "Штутгарт, Дегерлох, Моцартштрассе 5, Хорст Фогель". На другом — короткая фраза: "Когда Отто Бисмарку было 65 лет, завершился важный этап в истории русско-немецких отношений".

Что-то было не так в этой фразе, но что именно, Сергей сразу не мог понять. Сосредоточиться мешали мысли о Клаусе. Нет, он не был невнимателен к гостю, когда отмалчивался, наоборот, все время наблюдал за ним, прислушивался, что и как скажет, проверял. И, похоже, проверил.

— Адрес запоминайте, а другой листок возьмите с собой, покажите Фогелю.

Сергей перечитал фразу и вспомнил: когда Бисмарку было 65 лет, русско-немецкий диалог только начинался. Знаменитый "Договор перестраховки", перепугавший англичан, это же 1887 год. Тогда Бисмарку было… — дай Бог памяти! — 68 лет.

— Тут неточность, — сказал Сергей, указав на цифру возраста Бисмарка, указанную на листке.

Клаус засмеялся.

— Именно на это обратит внимание Хорст Фогель. И вы разъясните ему, что тут ошибка, что Бисмарка отправили в отставку за три недели до его 75-летия, и только тогда… Чему вы улыбаетесь?

— Я, конечно, профан в таких делах, но мне думается, все это наивно.

— Профаном и оставайтесь. Очень удобная позиция…

Предстоял серьезный разговор, и оба они, не сговариваясь, поступили вполне по-русски: Сергей достал из кейса вторую бутылку, Клаус принес стаканы и печенье.