Гордость Карфагена - Дэвид Энтони Дарем

Лисент, придерживая мальчика одной рукой, вытащил из ножен короткий кинжал. Он поднес его к ребенку, радуясь очарованию в глазах малыша, затем несколько раз повернул лезвие так, чтобы оно отбрасывало отблески света на лицо Гамилькара . Мальчик деликатно потянулся к клинку, словно знал, что он должен проявлять осторожность, если ему разрешат прикоснуться к манящему предмету. Лисент, глядя только на ребенка, взял лезвие в пальцы и протянул рукоятку мальчику. Тот сжал кинжал обеими руками и, вытянув его перед собой, как меч, застыл в воинственной позе. Мужчины молча наблюдали за этим знаком очевидного божественного благоволения, как будто стали свидетелями тайного пророчества. Но малыш вдруг вспомнил, что он ребенок. Юный Гамилькар издал лепечущее бульканье и резко взмахнул ножом вверх и вниз. Лисент отклонил голову назад, однако было уже поздно. Кончик лезвия сделал тонкую зарубку на его носу, из которой тут же закапала кровь. Ганнибал вскочил на ноги, но македонец перехватил руку ребенка и забрал у него кинжал.

— Действительно воин! — вскричал он, со смехом пряча оружие в ножны. — Только год, а он уже рассек плоть солдата. Ганнибал, ты был таким юным, когда впервые пролил кровь другого человека?

Напряжение командующего постепенно угасло. Он улыбнулся, оторвал полоску ткани от края туники и протянул его Лисенту.

— Я не помню, когда впервые пролил кровь, — сказал Ганнибал. — И Гамилькар не будет помнить.

Он опустил сына на пол и кивнул Бостару, чтобы тот развлек ребенка. Это оказалось трудной задачей для полевого генерала, но он справился с ней, и разговор вернулся в преж нее русло. К тому времени они уже прояснили свои позиции и планы на будущее. Ганнибал предложил Македонии дружбу, и послы царя приняли ее с такой благосклонностью, на которую он только мог надеяться. Вопрос, возникший перед появлением Гамилькара, отличался особой деликатностью. Лисент вновь перешел к его обсуждению.

— Филипп не любит Рим, — отметил он. — Наоборот, ему претит та грубость, с которой римляне вмешиваются в дела Адриатики. Между прочим, эти дела совершенно их не касаются. Царь с интересом наблюдает за твоими успехами, Ганнибал, но он еще не готов присоединиться к тебе в войне против Рима.

Бомилькар интерпретировал его ответ в своей манере:

— Наверное, Филипп хочет, чтобы мы сделали всю грязную работу. Ты это имеешь в виду? И тогда он присоединится к нам на пирах победы.

Лисент потрогал порез на носу. ‘

— Филипп примет активное участие в сражениях с римлянами, — заверил он. — Ты вскоре поймешь, что вам понадобится любая помощь в победе над ними. Но до вступления греков в войну вам нужно показать себя в деле. Да, вы прекрасно сражаетесь против иберийских варваров, однако Рим принадлежит к другой категории противников. Вы и глазом моргнуть не успеете, как они начнут осаду ваших городов.

— Не преувеличивай их скорость, — сказал Ганнибал. — Мне известно многое из того, что обсуждается в римском Сенате. Они планируют атаку в двух направлениях. Армия одного консула пойдет на Карфаген. Второй нацелится на нас и попытается завоевать Иберию. Это разумный план, но события предстанут перед ними в другой последовательности, какой они пока вообразить не могут.

Лисент задумчиво кивнул, взглянул на своих помощников и снова повернулся к Ганнибалу. Его лицо озарилось догадкой.

— Ты собираешься атаковать их первым? На территории врага? Но как? У тебя же нет флота! Ты не сможешь добраться до Италии.

Ганнибал посмотрел на Бостара, который недовольно хмыкнул и попытался подняться с пола, чтобы высказать свои соображения. К счастью, Гамилькар цеплялся за колено молодого генерала и продолжал расшнуровывать его сандалии.

— Прости меня, Лисент, — ответил командир, — но я не стану раскрывать детали. Просто постарайся, чтобы Филипп оценил наши первые действия с большим вниманием. Увидев начало, он поймет, на что мы способны. Нам действительно нужна его дружба и помощь. По крайней мере, мы продолжим переписку с ним.

Лисент заверил Ганнибала, что это вполне возможно и что письмо дойдет до царя в кратчайший срок. Встреча подошла к концу. Два офицера повезли македонцев на вечернюю охоту — последнюю перед их опасным морским путешествием обратно в Македонию.

После ухода гостей Ганнибал с улыбкой наблюдал за сыном, пока тот играл с шарами, сделанными для него Боста-ром из скомканных листов пергамента. Это было милое зрелище, но вскоре вслед за радостью он почувствовал напряжение, похожее на беспокойство перед битвой. Он солгал, отвечая на вопрос Лисента. На самом деле он помнил тот момент, когда впервые пролил кровь другого человека. Воспоминание обожгло сознание. Оно было одним из самых ранних, относившихся к доиберийской части его жизни.

Он жил тогда в Карфагене, в семейном дворце на склоне Бирсы. Однажды ночью его разбудил отец. Он был небритым, потным и грязным. От него дурно пахло, и он даже не снял боевые доспехи.

— Пошли, — сказал Гамилькар. — Я хочу показать тебе кое-что.

Сердце юного Ганнибала запрыгало в груди: не столько от резкого пробуждения, сколько от радости, что отец вернулся с войны. Он знал, что наемники обратили гнев на город и начали осаду. Он мало помнил о тревожных днях конфликта. Но затем карфагенская знать под лидерством Гамилькара отогнала наемников в пустыню, где предатели устроили свой последний оплот. Что было дальше, мальчик не имел понятия.

Не говоря ни слова, Гамилькар повел его по темным коридорам. Они прошли через несколько дворов и спустились к конюшням. Дальний конец прохода освещался факелом. Они направились туда через длинные тени. Лошади фыркали и нервно вскидывали головы, наблюдая за их перемещением. Наверное, они, как и мальчик, чувствовали, что должно случиться нечто важное.

Когда отец остановился, Ганнибал увидел человека, к которому они подошли. Запястья мужчины были прибиты гвоздями к деревянным опорам стойла. Его тело поникло, голова упала на грудь. Лицо покрывала корка пыли и запекшейся крови. Похоже, он висел здесь достаточно долго. Кровь, сочившаяся из пробитых запястий, застыла черными шариками. Гамилькар схватил мужчину за волосы и приподнял его голову. Глаза человека открылись, зрачки закатились вверх, затем вернулись на место без фокуса и почти без сознания.

— Этот злодей предал Карфаген, — сказал Гамилькар.

Голос отца был сухим как скрип. Он не мог смягчить его, даже пару раз прочистив горло.

— Ты понимаешь меня? Он собирался открыть ворота города и впустить наемников. Ему хотелось денег и власти. Им управляла ненависть, которую он скрывал