Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

Попытаемся реконструировать пушкинское письмо царю. Оказавшись в этом малоприятном положении, Пушкин, «по довольном молчании и размышлении», продумав свое по сути мистификационное письмо, написал его и запечатал сургучом — вероятнее всего, добавив, что комиссии следовало бы передать письмо, не распечатывая, поскольку оно конфиденциальное, и у него есть основание полагать, что Его Величество будут недовольны, если письмо будет вскрыто. Предупреждение подействовало («Комиссия положила, не разрывая письма сего, представить оное его величеству»), и в результате Николай получил пушкинское признание с объяснением, что поэма была написана не из кощунственных соображений, а из-за обиды на несправедливо строгое, как ему тогда казалось, наказание; потому-то поэт на допросах от своего авторства и отказывается: он не имеет права озвучивать имена «прототипов» действующих лиц. Далее Пушкин должен был высказать уверение, что он раскаивается в грехе молодости, совершенном задолго до его разговора с царем в сентябре 1826 года, когда он обещал не писать ничего против власти или религии, и что он всеми силами стремится уничтожать любые списки поэмы, имеющие быть в обращении (что он впоследствии всячески и демонстрировал).

Озвученные в письме имена участников скандальной адюльтерной истории, с одной стороны, неизбежно связывали руки Николаю, лишая его возможности продолжать расследование; с другой стороны, поведение Пушкина, запечатавшего конверт с письмом и устроившего так, что оно не было вскрыто, показало царю, что на деликатность поэта можно положиться. Это и дало Николаю возможность выйти из положения и, не кривя душой — хотя и противореча своим же словам («…желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость»), — заявить, что «он сам знает, кто виновник этих стихов», уничтожить пушкинское письмо и «закрыть дело».

VI

Вернемся к поэме. Совершенно очевидно, что если под Господом Богом подразумевался Александр I, то под Архангелом Гавриилом в ней выведен офицер свиты императора флигель-адъютант Брозин. Напрашивается вопрос, кто же в ней «третий»? Кого Пушкин подразумевал под С атаной, самым оскорбительным персонажем поэмы? Ответ легко находится, как только мы перечислим наиболее ходовые синонимы: Лукавый, Змий. Думается, поэта потому и привлек этот сюжет, что жизнь подбросила реальную адюльтерную ситуацию именно с этими, нужными ему «действующими лицами». Не говоря уж о совпадении имени «Мария» и прозрачности эпиграмматического выпада в адрес Александра I, возможность изобразить в виде Змия того, кто у Пушкина, постоянно общавшегося на Юге в 1821–1822 гг. с членами тайных обществ, вызывал еще более мощное негативное отношение, видимо и стала главной причиной написания «поэмы в мистическом роде».

Лацис ограничился процитированной им частью фразы («…Я стал придворным»), полагая (вслед за С. М. Бонди), что главной целью Пушкина были придворные нравы; в таком понимании этой фразы и расшифрованного Бонди посвящения поэмы («Вот Муза, резвая болтунья, Которую ты столь любил. Раскаялась моя шалунья: Придворный тон ее пленил …») Лацис с мнением Бонди солидаризировался. Однако, думается, предлагая такое объяснение названию поэмы и ее содержанию, пушкинисты замысел поэта недооценили. Впоследствии Пушкин еще раз использует эту историю с Александром I и Нарышкиной (мы вернемся к этому в последней главе) — вот там речь шла именно о нравах, о чем свидетельствовало привлечение к этой истории имени гомосексуалиста Борха; здесь же главной мишенью был Змий: так называли в свободолюбивых застольных разговорах Аракчеева.

Как это не раз бывало у Лациса, он, высказав талантливую догадку, остановился в шаге от следующей, напрашивающейся из первой. Между тем — по другому поводу — он сам писал об Аракчееве: «Его постоянное прозвище нередко сопровождалось эпитетом Коварный. То есть дух зла, демон-искуситель, сатана, принявший обличье змия», а работая над расшифровкой X главы «Евгения Онегина», не мог не догадаться, что строки расшифрованной им VI строфы относятся именно к «Змию» — Аракчееву и его приспешнику графу Клейнмихелю, «руководившему истреблением принадлежащих Аракчееву окрестных деревень. Расправа над невинными поселянами должна была служить возмездием за дело, в сущности, семейное, за убиение домоправительницы Аракчеева — Настасьи Минкиной»:

— Что царь?— На Западе гарцует,А про Восток и в ус не дует.— Что Змий ?— Ни капли не умней,Но пуще прежнего важней,И чем важнее, тем тяжелеСоображает патриот.— О рыцарь плети, граф Нимрод,Скажи, зачем в постыдном делеПогрязнуть по уши пришлось,Чиня расправу на авось?

В 1822 году, когда Пушкин писал поэму, роль Аракчеева в его высылке из Петербурга стала уже общеизвестной, и привлекательность осуществления двойной мести оказалась для поэта настолько сильной, что преодолела кощунственный барьер. Однако же Пушкин проявил осторожность и посвящение к поэме, делавшее ее содержание прозрачным (в 1822 году историю Марии Нарышкиной еще помнили) «зашифровал» и оставил зашифрованный текст в виде черновика. Способ шифровки, обнаруженный Бонди, оказался довольно любопытным: «стихотворение записано… „в обратном порядке“: сначала конец — два стиха, затем предпоследние три стиха, затем четыре стиха середины и, наконец, сбоку начальные четыре стиха». То есть сам способ написания стихотворения стал шифром, а перебеливать окончательный вариант, несмотря на его некоторую незаконченность, Пушкин не стал. Прочтем это стихотворение в соответствии с понятым нами замыслом поэмы:

Вот Муза, резвая болтунья,Которую ты столь любил.Раскаялась моя шалунья:Придворный тон ее пленил;Ее всевышний осенилСвоей небесной благодатью;Она духовному занятью[Опасной] жертвует игрой.Не удивляйся, милый мой,Ее израильскому платью,Прости ей прежние грехиИ под заветною печатьюПрими [опасные] стихи.

Бонди справедливо отметил, что стихотворение не закончено; об этом свидетельствует и дважды использованное слово «опасный», причем в противоречащих друг другу смыслах. Впрочем, нам здесь достаточно и того, что Пушкин Музу нарядил в «израильское платье», тем самым давая понять, что библейское содержание поэмы — всего лишь «одежка».

VII

Остается последний вопрос, который напрашивается в связи с предложенной версией подтекста поэмы: не было ли у Пушкина, узнавшего этот адюльтерный сюжет, возможности литературно оформить его без богохульства, не привлекая в качестве аллегории Господа и Архангела Гавриила? И тут, когда мы понимаем, что действующими лицами были Мария, император, его первый министр и его флигель-адъютант, мы невольно приходим к выводу, что этот вынужденно мистификационный сюжет можно было воплотить только так, как это сделал Пушкин, — или не трогать его совсем. Вот на этом, альтернативном посыле мы и остановимся.

2. «Поймали птичку голосисту…»

I

Весной 1823 года на юге, в ссылке, Пушкиным написано восьмистишие:

В чужбине свято наблюдаюРодной обычай старины:На волю птичку выпускаюПри светлом празднике весны.Я стал доступен утешенью;За что на бога мне роптать,Когда хоть одному твореньюЯ мог свободу даровать.

Вольнолюбивая мысль Пушкина, его страстное желание свободы в стихотворении прочитывается отчетливо — и в связи с этим восьмистишием воспринимается как вполне законченное стихотворение считающаяся отрывком пушкинская строфа «придворного» периода:

Забыв и рощу и свободу,Невольный чижик надо мнойЗерно клюет и брызжет водуИ песнью тешится живой.

«Не выстраивается ли единый ряд, своего рода троептичие? — задался вопросом Лацис в конце своей статьи „Погоня за перехваченной птичкой“, фактически уже выстроив его. — Кроме кишиневской и петербургской, не должна ли была быть еще одна птичка, Михайловская?»