Жемчужина Санкт-Петербурга - Кейт Фернивалл

Премьерминистра Столыпина.

Аркин был в шоферской форме, хоть министр Иванов и не присутствовал на балу. Форма делала его незаметным среди остальных шоферов и кучеров, а ему необходимо было оставаться одной из ночных теней, которые витают над скованной толстым голубым льдом Невой.

Встреча на лесной опушке обеспокоила его. Что это было? Знамение? Указание на то, что сегодня все пойдет не так, как задумано? В эту ночь впервые посторонние застали их за перевозкой оружия, и он с трудом заставил себя сдержаться, чтобы не убить их. Обширные открытые пространства всегда заставляли его нервничать. Два быстрых выстрела, два тела на снегу, и никаких свидетелей. Но полиция наверняка стала бы искать их и наткнулась бы на следы телеги в лесу. Нет. Парочки выстрелов в воздух над головой лошади было вполне достаточно. И все же… Аркин стиснул зубы и сказал себе, что не верит в знамения.

По группкам, сгрудившимся у жаровен, пробежал благоговейный шепот. Виктор только того и ждал. Он тут же молча двинулся к дворцу. Какаято важная персона выходила из здания. Персона до того важная, что все измученные холодом и ожиданием кучера опустили бутылки с водкой и разом повернули головы в одном направлении. На ступеньках показалась высокая фигура премьерминистра Петра Столыпина в сопровождении двух молодых мужчин в яркой форме и смеющейся красивой молодой женщины с очень светлыми, почти белыми волосами. До этих троих Аркину не было дела. Он видел только Столыпина.

Аркин потянул руку к мешку, прикрепленному к его ремню под пальто. Это политика, твердил он про себя. Политика, и ничего больше. Этот человек насаждает в России террор. Шестьдесят тысяч. Шестьдесят тысяч! Стольких политических заключенных он казнил или отправил на каторгу за первые три года на своем нынешнем посту. Еще тысячи крестьян были осуждены военнополевыми судами после столыпинского указа о разрушении коллективного землевладения. Сотни газет и профсоюзов закрывались изза того, что их цели не совпадали со столыпинскими.

Премьерминистр утверждал, что воюет против революции, и это больше всего не давало покоя Аркину. Не имело значения, сколько раз Столыпин заявлял, что он сторонник реформ, и сколько лжи слетело с его языка. Главным была его уверенность в том, что единственный путь вперед пролегал через репрессии. Аркин ежедневно видел вокруг себя результаты его политики. Он слышал крики, раздававшиеся по ночам, видел людское горе. Но сегодня он, простой механик, сослужит службу России. И если погибнет сам…

Он поежился и остановился в густой тени рядом с большим автомобилем. Засунув руку в мешок, Аркин поджег запал. В ту же секунду сердце его зашлось барабанной дробью. Он знал, что у него осталось ровно две минуты. Сто двадцать секунд. Не больше.

Это политика.

Но вдруг откудато из глубин памяти всплыл образ отца, честного и гордого земледельца, заспорившего както с высоким и могучим, как медведь, человеком, приехавшим из города с обращением на сельскую сходку. Этим высоким человеком был Столыпин. Потом ему вспомнились алые струйки крови, стекавшие по рассеченной плоти в грязь, и отцовские пальцы, сжавшиеся от невыносимой боли, и его спина, выгибавшаяся мостом при каждом ударе кнута. Стыд, не за себя, а за отца, никогда не покинет его.

Это только политика.

Ни для кого не было секретом, что премьерминистр Столыпин постоянно носит на себе броню и не показывается на люди без телохранителей, потому что на его жизнь уже не раз покушались. Аркин увидел телохранителей сразу, они, как тараканы, окружили подлетевшую к дворцовой лестнице карету, запряженную парой лошадей, тяжело дышавших на морозном воздухе. Аркин ожидал, что будет подан автомобиль, но для его плана это не имело значения. Молодые люди, сопровождавшие премьерминистра, один за другим сели в карету, пока слуги очищали путь, расталкивая кучеров и водителей. Сновавшие рядом другие экипажи и машины объезжали премьерскую карету стороной.

Сто секунд.

Из мешка в руке Аркина раздалось шипение, догоревший фитиль наполнил воздух запахом жженой ткани. Когда Столыпин сел в карету, его охранники расслабились и пошли вперед, к лошадям. Аркин скользнул к карете, оставаясь незаметным в ее густой тени, бросил мешок под колеса и быстро сделал шаг назад.

Семьдесят пять секунд.

Не произнося ни звука, он мысленно отсчитывал секунды.

— Эй, ты!

Чьято рука схватила его за плечо, и сердце Аркина остановилось. Пот выступил у него на спине. Он повернулся и увидел нависшего над ним огромного гвардейца.

— Что вам? — резко бросил Аркин, дивясь тому, что голос не подвел его и не дрогнул. — Я спешу. Мой господин велел подать машину.

Гвардеец, увидев шоферскую форму Аркина, произнес:

— Тебя как зовут?

— Григорьев.

— Так вот, Григорьев, скажи своему господину, что ему придется подождать, пока…

Но Аркин уже не слушал его. Столыпин стал выбираться из кареты и, обернувшись, крикнул своим оставшимся внутри спутникам:

— Ждите здесь! Хочу напомнить великому князю Михаилу, что завтра мы едем кататься верхом!

Аркин следил за каждым его движением так, будто оно было замедлено во сто крат. Вот блестящая туфля опустилась на красную дорожку, ведущую во дворец; вот рука в перчатке разжалась и снова сжалась; приподнялось плечо; повернулось бородатое лицо…

Шестьдесят секунд?

О Боже! Он сбился со счета.

Аркин попытался вырваться из руки гвардейца, но та держала крепко. Тогда он указал на лошадей перед премьерской каретой, которые кивали черными головами и беспокойно били копытами в снег. Неужели они почувствовали запах сгоревшего фитиля?

— Вам бы нужно помочь успокоить лошадей, а не то карета премьерминистра без него уедет. Не понравится ему это.

Гвардеец мгновенно утратил интерес к Аркину и ринулся вперед. Остальные лошади ржали, пытаясь отступить в темноту, и Виктор бросил быстрый взгляд на темное пространство под каретой Столыпина, но там ничего не было видно.

Тридцать секунд? Или меньше?

Он развернулся и бросился бежать, продолжая отсчет. Сколько он успеет сделать шагов? Тридцать? Будет ли этого достаточно? Перепрыгивая через бордюры, уворачиваясь от прохожих, он вдыхал полной грудью морозный воздух и проклинал Столыпина, проклинал гвардейца.

Проклинал свою удачу.

Он бросился за роскошный «роллсройс», массивный, как скала, в тот самый миг, когда стрелка его внутреннего секундомера указала на отметку сто двадцать. Две секунды он просидел там, сжавшись в комок, не думая ни о чем и не слыша ничего, кроме сумасшедшего биения сердца.