Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

— Какого рода?

— Что-нибудь случайное. Чуть-чуть горечи, если сможете. Мы пока пару минут настраиваться будем. Вот вам как раз время подумать.

Она возвращается к камере, и они с Энди машут руками, и складывают пальцы рамкой, и прицеливаются ею в меня, и отгоняют Джастину в сторону, из кадра, и в конце концов она вытягивает руки, и высокочувствительный микрофон, конец которого напоминает плюшевую собачку, повисает над «X», около которой я должен как бы случайно произнести что-то, что именно — я еще не решил.

— Начинайте идти, когда я крикну: «Мотор!», — кричит она мне. — Мы почти готовы. Ждем только, когда светофор сменит цвет на зеленый. Уличное движение — это кстати. Это хороший фон.

Светофор меняет цвет на зеленый, и грузовики, возвращающиеся из Мельбурна в Куинсленд, взревывают моторами, и Лоренс кричит мне: «Мотор!» — и Энди: «Камера пошла!» — и тот отзывается: «Идет», и я бреду по направлению к камере, и задумчиво глазею на серые и зеленые платья в витрине салона готовой одежды Томпсона, и когда добредаю до «X», где мне полагается как бы случайно сказать что-то, смотрю в камеру и говорю ей: «В общем-то это был не худший город для детства… с учетом всех обстоятельств». И она приоткрывает рот, словно чтобы спросить: «Правда?» — и говорит Энди: «Стоп».

Она подходит ко мне, и берет меня за руку, и держит ее так, словно мы влюблены друг в друга, и ведет меня к дальней «X» для новой попытки. Что мне в общем-то нравится, потому что она вполне ничего собой, и весь день с утра демонстрирует все проявления гетеросексуальности, несмотря на шесть женских имен, вытатуированных на ее левой ляжке. Отчего меня на пару секунд посещает захватывающая мысль о сексе с женщиной, на ляжке которой вытатуированы имена шестерых женщин, погибших в огне.

Мысль о сексе с другой женщиной наводит меня на мысль: почему не звонит Кимико? Звонок не реже раза в три дня, такой у нас с ней уговор. Бугенвилль? Что за место это такое — Бугенвилль? Место, где всякого и каждого угощают жареной свининой? Или место, где еще помнят Вторую Мировую и где о японцах думают только плохо?

— Ага, это ничего, — говорит Лорин. — Но на этот раз мне хотелось бы видеть больше удивления в вашем взгляде. Нет, не удивления. Недовольства, что ли. Можете изобразить недовольство? Как будто вас забавляет и разочаровывает разом что-то такое, что вы здесь видите.

— Что ж, попробую, — отвечаю я. — Только что за недовольство?

— Вроде как «знаем мы это все». И ваша фраза насчет не худшего места для детства. Неплохо. Постарайтесь найти что-нибудь негативное, чтобы уравновесить позитивное. Ну, понимаете: Инь и Янь. — Она изображает руками весы и покачивает ими, уравновешивая Инь с Янем.

— Лорин, тут у меня ни хрена не слышно из-за грузовиков, когда зеленый свет дают, — говорит Джастина. Она пытается успокоить бешено мотающиеся на ее микшере стрелки, колдуя с кнопками настройки.

— Все как надо, Джаст, — говорит ей Лорин. — Как раз шум грузовиков нам и нужен. Это контрастирует с тем, какая тишина стояла здесь, когда в этих краях заправляли предки нашего таланта.

Лорин отгоняет толпу, говоря: «Эй, ребята… ребята… потише, ребята…» — и делая расталкивающие движения руками в воздухе.

Она устанавливает меня на дальней «X» и возвращается к камере.

— О’кей, Хантер, — окликает она меня. — Недовольный вид. А потом фраза с Инем и Янем. Когда я скомандую: «Мотор».

— Эти «Ребра» бликуют как фиг знает что, — настаивает Энди.

— Хорошо, — говорит она. — Вывеска с жареными цыплятами… мудрая фраза… истина Судного Дня. Символично. — Она хлопает его по согнутой у камеры спине и кричит: «Мотор!»

И я снова бреду в направлении камеры, и она снова говорит Энди: «Пошла камера», и он снова отвечает ей: «Идет», и у нее сразу же снова делается разочарованный вид (из-за моего «недовольного» вида, так мне кажется), а потом она вдруг делает глубокий вдох и начинает приплясывать рядом с камерой, за пределами кадра, словно шимпанзе. На полусогнутых ногах, с болтающимися по бокам руками, выпятив нижнюю губу трубочкой, скосив глаза к переносице, и люди, которые только что толпой напирали на камеру, начинают смеяться, и она принимается ухать как шимпанзе, и они смеются еще громче, и я смотрю прямо на нее, и тут она снова превращается из шимпанзе в Homo ereclus, стройную и высокую в своем берете, и приспускает топик на левой груди, и вынимает эту грудь, и начинает гладить ее, и пощипывать за сосок, и запускает под нее руку, и взвешивает ее на руке как мясник взвешивает шмот мяса. И толпа замирает — пушинка упади, и то услышишь, — а я представления не имею, куда девать глаза, словно вдруг оказался вовлеченным в съемки какого-то порноролика с этой женщиной, которая взвешивает на руке впечатляющую молочную железу и строит мне похотливую, как мне представляется, физиономию.

Поэтому мне приходится отвернуться. Отвернуть лицо, на котором только что, пока она изображала шимпанзе, читались удивление и недоверие, которые теперь, когда она изображает похоть, наверное, сменились смущением, и отвращением, и попыткой скрыть эти смущение и отвращение. С этим выражением лица мне приходится смотреть наверх, на вращающиеся вывески из поликарбоната, и на щипцовые фасады, и на ржавые крыши Уиндем-стрит, поверх толпы, которая вот-вот сделается враждебной, потому что ее напор против воли вдруг обернулся вовлечением во что-то непонятное. Поэтому, дойдя до «X», где Джастина со своим высокочувствительным микрофоном ждет моих Иня и Яня, я забываю, что мне нужно что-то говорить, а просто продолжаю идти и иду так до тех пор, пока едва не упираюсь грудью в объектив Энди, и тогда тот отрывается от своего видоискателя и улыбается мне.

И я перестаю задумчиво глазеть по сторонам, а она прячет свою сиську обратно под топик — а я-то, оказывается, все это время краем глаза подглядывал невольно за этой сиськой и за ее соском размером с хороший будильник, подглядывал в самых худших пляжных традициях — и говорит Энди: «Стоп». И он отзывается: «Ага, ага. Ага».

Она хлопает меня по руке.

— Прекрасно. Прекрасно, — говорит она. — У вас прекрасные детские рефлексы. Природные. Почти аутистские.

— Иисусе. Что это вы делали? — спрашиваю я, указывая на ее сиську.

— Просто мне необходимо было добиться от вас определенной реакции. И вы отреагировали… просто замечательно.

— Ну, классная сиська, и все такое… но я не знал, что мы будем заниматься такими штуками.

— Какими штуками? Это просто режиссерское построение. Да вы не переживайте так из-за этого, я просто заставила вас вести себя так… как нужно для фильма.

— Иисусе, — повторяю я. — Посмотрите на толпу. Это ведь сельские люди.

— В жопу толпу, — говорит она. — Знаю я эти толпы. Я могу превратить эту камеру в брандспойт и разогнать их, если потребуется. — Она смотрит в толпу, и скалит зубы в наигранной улыбке, и поднимает руки, и говорит толпе: «Спектакль окончен. Спектакль окончен, ребята». Толпа не расходится.

— Так что случилось, когда вы дошли до Тининой «X»? — спрашивает она. — Вы так возбудились, что забыли про свои Инь и Янь, верно? Про позитивное, уравновешенное негативным. Нам нужна эта фраза. Поэтому мы проделаем все снова, начиная с Тининой «X». Только фразу. Задумчивый проход у нас уже есть. Только фразу, глядя в камеру.

— Не выйдет. Если вы будете скакать вокруг меня нагишом, ничего у меня не выйдет.

Это ее, похоже, задевает за живое.

— Режиссерское построение, — напоминает она мне. — Поймите, это всего лишь творческий прием.

Впрочем, ей ведь нужны только мои слова. Сказанный как бы случайно с горечью Инь и сказанный как бы случайно с горечью Янь. Касательно детства в провинции. И для слов никакого ее режиссерского построения не нужно. Обойдемся без сиськи.

Она ведет меня обратно на Тинину «X».

— Когда я позову вас по имени, — напоминает она мне. — Прямо на камеру. О’кей?

— О’кей.

Она возвращается, становится за спиной у Энди и говорит ему и Тине: «Мотор», — и Тина поднимает свой микрофон, так что его плюшевая собачка повисает прямо у меня над головой. И Лорин говорит Энди: «Пошла камера», — и он отзывается: «Идет».

Я смотрю на камеру, а она смотрит на меня, и я не могу удержаться от слабой улыбки, словно это бездонный черный Божий глаз, а я пытаюсь изображать из себя этакую невинность и понять, что ему обо мне известно. И еще я думаю, может, Лорин и правда может разогнать толпу этой штуковиной.

— О’кей, Хантер, — кричит она.

И я говорю этому черному бездонному глазу: «В общем-то, это был не худший город для детства… с учетом всех обстоятельств». — Я оглядываюсь, давая улечься моему случайному, с горечью Иню. Потом снова смотрю в этот черный, бездонный глаз и говорю ему: «Местные задницы не трогали меня, пока у меня не начал ломаться голос». — Что ж, вот вам и Янь.