Империя под ударом. Взорванный век - Игорь Шприц

— Вы убиты! Сколько?

— Двенадцать секунд.

— Вот так вот, милый друг. Тренируйтесь, пригодится.

И Лелявский протянул Карповичу браунинг по всем правилам, рукояткой вперед. Петр с удовольствием примерил браунинг по руке.

— Мы же решили, что бомбой.

— Бомбы пока еще нет. И браунинг пойдет как запасной вариант. Вот что, дорогой мой, — Лелявский критически оглядел Карповича с ног до головы, — так не годится…

— А в чем дело? — Карпович уже не хотел расставаться с новой игрушкой, прицеливался ею в разные стороны и чуть слышно щелкал языком, изображая выстрел.

— Вот вам деньги, — Лелявский отсчитал из бумажника несколько солидных купюр. — Закажите себе студенческую форму попрезентабельнее, чтобы все было как с иголочки. Мастерскую Макри на Конюшенной знаете?

— Это же очень дорого!

— Вот и отлично. К чему жалеть простые бумажки? — Он подбросил купюры в воздух. — Поймите, в таком мундире вас к министру просто не подпустят. А ежели мундир от Макри — то чего изволите? Шинель с белой подкладкой. Бобра на воротник можно не пускать, но перчатки, стек и монокль — обязательно. И питайтесь эту неделю хорошо, вы слишком бледны, а это тоже вызывает подозрение. Вид должен быть сытый. И бить благородного студента не станут, решат — дело чести.

— Неужели у них поднимется рука?

— Ого! Еще как!

— Я застрелюсь.

И Карпович примерился, как лучше это сделать. Вначале он вхолостую выстрелил себе в голову, а потом — в грудь.

— Бросьте, — безапелляционно заявил Лелявский, точно сам стрелялся не раз. — Во–первых, на вас накинутся, значит, собьют руку. Вы только искалечите себя и принесете лишние страдания. Не дай бог, ослепнете. Зачем? Осудят вас лет на семь, отсидите год–два от силы — тут и революция! Которую вы встретите в полном расцвете сил! И отдадите эти силы благодарному народу.

Радужная картина настолько захватила товарищей по революции, что несколько минут они сидели в полной тишине и размышляли о том будущем ликовании, которое охватит все угнетенные трудовые слои при вести о гибели ненавистного министра просвещения.

— А вдруг революция не произойдет? — вопросил Карпович хриплым голосом.

— Как это не произойдет? Да вы что? неужели не видите, что Россия беременна революцией?! Она уже дышит в чреве народном! И ей надо только помочь! Мы врачи, мы делаем свое кровавое, но необходимое дело! — Лелявский стукнул по столу, помогая родине разрешиться от бремени. — Если боитесь, пойду я!

Карпович прижал к груди пистолет:

— Нет! Нет! Боголепов мой!

ДОСЬЕ. БОГОЛЕПОВ НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ

Родился в 1846 году, в г. Серпухове, в семье квартального надзирателя. Окончил с золотой медалью 1–ю Московскую гимназию. С 1881 года доктор, ординарный профессор по кафедре римского права Московского университета, ректор Московского университета. С 1898 года министр народного просвещения.

Известен консерватизмом и жесткостью в проведении государственной политики в области образования, за что получил прозвище «Чертолепов». Автор «Временных правил об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков». За участие в студенческих волнениях 1900 года 183 студента Киевского университета были отданы Боголеповым в солдаты.

Который уже год служа в департаменте, Путиловский тем не менее ни разу не посещал Особый отдел, отвечавший за политический сыск во всей империи и за ее рубежами. Не то чтобы не интересовался, просто не было в том нужды. А без нужды мало кто хотел иметь дело с этим заведением. Но историю отдела он знал досконально.

Все началось с приснопамятного Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, которое благополучно прошляпило Степана Халтурина. Вышеозначенный дядя Степа пронес во дворец изрядное количество динамита, спрятал его в подушку, а потом благополучно взорвал, чем заработал страшные головные боли и проклятия всей России.

Государь Александр Второй, как всякий домовладелец, не желал терпеть практики приношения динамита и иных легковоспламеняющихся взрывчатых веществ без его ведома в его собственные покои. Поэтому уже на третий день во дворец был призван граф Лорис–Меликов, назначенный высочайшим повелением председателем ВРК (Верховной распорядительной комиссии).

ДОСЬЕ. ЛОРИС–МЕЛИКОВ МИХАИЛ ТАРИЕЛОВИЧ, ГРАФ

С 1843 года на военной службе. Участник экспедиций против кавказских горцев, участник Крымской и русско–турецкой войн. В 1855 году начальник Карской области, в 1860 году военный начальник и градоначальник Дербента. В 1879 году во время эпидемии чумы временный генерал–губернатор самарский, саратовский и астраханский. С мая 1879 года харьковский генерал–губернатор.

Лорис–Меликов подчинил Третье отделение вновь созданной ВРК. За пятьдесят лет существования отделение превратилось в идеальную машину по наблюдению за высокопоставленными лицами — в основном за великими князьями и их морганатическими супругами. Оно также поставляло ко двору все анекдоты и смешные случаи, произошедшие накануне. Понятное дело, простой столяр Степа Халтурин своим хамским поведением заинтересовать отделение никак не смог.

Затем ВРК была благополучна похоронена, а благородное дело Третьего отделения перешло в ведение Министерства внутренних дел, по нисходящей в Департамент полиции и далее в Особый отдел внутри Департамента, так называемую охранку.

Одной из функций охранки была организация надзора за политическим настроением учащейся молодежи. Туда и направил свои стопы Путиловский, надеясь любым благопристойным способом выполнить просьбу потерпевшего Певзнера И. В. и отвратить его сына, Певзнера И. И., от радикальных взглядов на устройство будущего российского общества.

Возглавлял охранку давний знакомец Путиловского Леонид Александрович Ратаев, человек приятнейший во всех отношениях.

ДОСЬЕ. РАТАЕВ ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ

1857 года рождения. Из дворян. Род Ратаевых происходил от татарина Солохмира. В 1878 году закончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет Уланского полка, штабист 2–й гвардейской кавалерийской дивизии. С 1882 года чиновник особых поручений Департамента полиции, с 1894 года глава Особого отдела.

Путиловский знал Ратаева как человека весьма светского и не чуждого высокого искусства, записного театрала. Они много раз сталкивались в балете. Мало кто о том ведал, но пьесы Ратаева под псевдонимом «Берников» с успехом шли на сценах петербургских и московских театров, а сам Леонид Александрович не раз блистал первым любовником в спектаклях Петербургского драматического кружка. Так что Путиловский мог рассчитывать если не на поддержку, то хоть на понимание.

И не ошибся! Тут же был призван соответствующий столоначальник, принесены документы и выставлен на свет Божий графинчик с арманьяком, редким видом коньяка. Ратаев был большой любитель Франции и знал о ней и ее винах намного больше любого россиянина.

Была проведена дегустация и прочтена небольшая лекция об отличии арманьяка от коньяка, заключавшемся в присутствии пряно–фруктового оттенка и отсутствии мыльного тона. Путиловский подивился такой тонкости знания и все тщательно записал в книжечку, чтобы потом блеснуть перед Франком.

Действительно, в бумагах были обнаружены сведения о Певзнере–младшем и о его крайне воинственных взглядах, так не свойственных Певзнеру–старшему. Очевидно, сии взгляды объяснялись влиянием супруги Певзнера Двойры, особы крикливой и не очень умной. Объяснение это полностью удовлетворило Ратаева, и они дружно порешили Певзнера–младшего из картотеки пока не изымать, но избавить от революционных взглядов агентурными методами.

— Как это сделать грамотно? — поинтересовался Путиловский.

— Ха! — воскликнул профессиональный драматург. — Тоже мне интрига! Да нет ничего проще: я распространяю слух о том, что Певзнер Иосиф — мой агент.

— И? — догадливо спросил Путиловский.

— И все! — ответил Ратаев, наливая по третьей. — Более ему не будут доверять.

— А не убьют? У нас в криминальной за такое могут и пришить невзначай.

— Нет, Боже упаси… все‑таки интеллигенты! Да там половина моих людей, — проговорился Ратаев, но Путиловский благоразумно сделал вид, что не расслышал цифру.

Арманьяк приятно согрел желудок и душу, собеседники почесали языки театральными новостями и расстались, дав слово вскорости встретиться и отметить премьеру нового спектакля Ратаева, который готовился на сцене Александринки. Пьеса была очень нежная и называлась так же — «Облачко». В будущих же планах драматурга значилось большое историческое полотно «Дон Жуан Австрийский»!

Путиловский возвращался к себе и размышлял о необыкновенной широте русско–татарского человека, который и швец, и жнец, и пьесы пишет, и сыск ведет. «Все‑таки в нас, русских, есть что‑то особенное», — приятно думалось ему. И не хотелось вспоминать о порочных сторонах той же русско–татарской души, но по приходу в кабинет пришлось…