Империя под ударом. Взорванный век - Игорь Шприц

Путиловский временно приостановил лабораторные работы и изложил продуманные ночью варианты действия. Берг прослушал все, не встревая, и по размышлении высказал здравую мысль:

— Очень часто домашние химические работы заканчиваются маленькими взрывами. Возможно, означенный Викентьев попал в лечебницу с ожогами после такого взрыва, чем и вызван перерыв в его правопреступной деятельности.

— Отлично! — подумав пару секунд, откликнулся Путиловский. — Евграфий Петрович, проверьте всех пациентов с поражением взрывами за последний месяц!

Час назад Медянников просто поднял бы на смех теорию взрывов. Но Берг настолько поразил воображение старовера картинами живой природы, что Евграфий Петрович не стал возражать и сказал, что лично все проверит. А это значило многое.

«Дядя» как завороженный смотрел в лицо «Красавчика», не в силах оторвать взгляда. Разумом он признавал в этом инвалиде того красивого молодого человека, но чувства твердили: «Боже, как это ужасно!» Революционные реалии впервые проступили так явно. Ранее он с большим энтузиазмом лил в своих речах потоки чужой и своей крови, чем возбуждал ответные чувства в сердцах гимназисток и курсисток. Но вот сделаны первые шаги на этом кровавом поприще — и он неожиданно для себя почувствовал тошноту. Красная кожа, покрытая рубцами ожогов, черная заплата вместо ясного глаза — Николай никак не мог отвести взор.

Викентьев научился это понимать. Он просто отвернул обожженную половину своего лица от Лелявского. И тот облегченно перевел дух.

— Как это вас угораздило? — Николай пытался сохранить вид хладнокровного бойца, привыкшего к ранам и крови, но голос выдавал обратное.

— Бывает. Кислота вскипела, — коротко пояснил Викентьев и хладнокровно пошутил: — Вот теперь я действительно Красавчик. Это весь морфий.

Прежде чем передать пакеты, Викентьев оглядел пивной зал. (С потерей глаза пропало ощущение глубины, все смотрелось плоским, как на картинке. Надо будет привыкать. Доктор посоветовал подбрасывать одной рукой мячик, а второй ловить — тренировать утерянную глубину зрения.) Вроде все спокойно. И он подвинул пакеты с морфием к Николаю:

— Мне срочно нужны деньги. Много ушло на лечение. И еще: мне нужно купить новые документы. До того как сделаю динамит, я сниму новую лабораторию.

— Зачем? — подивился Лелявский. — О вас никто не знает. Работайте спокойно.

— Как это никто? А вы?

— Вы подозреваете, что я могу выдать?

— Я ничего не подозреваю. Я просто знаю о существовании отличной от нуля вероятности самого плохого исхода. — Викентьев безжалостно рушил иллюзии Лелявского. — Откуда я знаю, как вы поведете себя в охранке? Эту новую лабораторию вы не посетите.

— Звучит резонно, — взял себя в руки Лелявский. — Но ваши приметы — они налицо, прошу прощения за дурной каламбур. Как в этом случае избежать провала?

Викентьев уже знал как. Не зря целый месяц он думал над своим будущим. Но делиться своим знанием с Лелявским не входило в его планы. Зачем он водил этого щеголя к себе? Пустить пыль в глаза, похвастать… Ребячество. Но сейчас оно исчезло полностью. От Лелявского ему нужны только деньги, деньги и еще раз деньги.

— Давайте сюда формы. — Тяжелые чугунные полуцилиндры легли на дно саквояжа. — И деньги. Пожалуйста, все наличные в счет этой продажи порошка.

— Вы меня оставляете без средств, — пожаловался Лелявский, отсчитывая купюры.

— Быстрее продадите и вернете свои деньги. Я жду вас в лаборатории через три дня. Выйдите через три минуты по направлению к Адмиралтейству.

Каким‑то неведомым образом роли в их игре поменялись. Если раньше Николай ощущал себя главным и значимым, то теперь он чувствовал неизмеримо большую энергию, исходившую от Красавчика.

Викентьев встал и вышел. Его походка ничем не выдавала тяжелого груза в правой руке. Типичный художник или итальянский скульптор. А Николай достал дядин подарок, именные золотые часы. Через двадцать минут у него следующая встреча, с Петром Карповичем. И ощущение собственной значимости, слегка растерянное за время беседы с Красавчиком, вновь приятно согрело его честолюбивую душу.

Евграфий Петрович, в ожидании Батько хлебавший чаек в дальнем углу, отметил двух молодых людей в своей памяти. Поскольку память не признала их за годный к рассмотрению материал, образы двух «стюдентов» легли на самую дальнюю полочку медянниковского портативно–походного архива. Таких полочек у него в голове были тысячи.

Все вышло как нельзя лучше. Балета в этот вечер не было, но пели оперу «Лакме» с участием московских гостей: баса Шаляпина, очень талантливого молодого человека, и тенора Собинова, талантливого не менее, а может быть, и более. Петербургская опера была много скучней московской, ибо старые гранды Фигнер, Яковлев и Тартаков начинали сдавать, а молодые еще не «оперились», как не первый десяток лет остроумно шутили пристяжные меломаны.

Ровно год назад при визите государя в первопрестольную та же «Лакме» имела большой успех. Тут, надо отдать ему должное, расстарался великий князь Сергей Александрович. А Собинов и Шаляпин его не подвели, пели как никогда, и вся свита и тем более государь были очень удивлены и обрадованы. После такого успеха оба певца стали наезжать в столицу, где имели не меньший успех.

Владимир Аркадьевич Теляковский, директор императорских театров, в честь гостей давал званый ужин в помещении Управления театрами, расположенного позади Александринки на углу Театральной улицы. В узкий круг избранных приглашен был и Путиловский, старый знакомый Теляковского по одному странному делу, в котором Теляковский вначале выступал как обвиняемый, но благодаря правде и усилиям Путиловского перешел в разряд свидетелей, а затем и потерпевших. Дело слушалось в закрытом порядке, и оба впоследствии не проронили о нем ни слова.

Посему Теляковский очень уважал своего благодетеля и, переехав из Москвы в Петербург, пригласил Путиловского бывать у него в Управлении как в родном доме. Такое знакомство открывало двери любого театра, а уж Мариинского в особенности, чем Путиловский и пользовался в дни балетов.

Зван был и князь Серж Урусов, приятно разбавлявший скуку светских разговоров пряными новостями со всего мира. В каждом из присутствующих еще жил мальчик, верящий в индейцев, поэтому рассказы князя были нарасхват, точно горячие пирожки в базарный день.

Краткий комментарий Франка, бывавшего везде, где только можно бывать, придавал таким посиделкам философский смысл. Что весьма нравилось самим участникам тривиальной мужской пьянки: наутро можно было и новости рассказать, и философией блеснуть.

Улучив момент между рассказами, Путиловский увел князя в один из многочисленных уютных уголков, усадил на диванчик и издалека начал подходить к сути. Князя никак нельзя было огорошивать проблемой в лоб, он этого не любил. Но тут к ним бесцеремонно подошел и присел рядом странного вида человек, в блестящих хромовых сапогах, в косоворотке навыпуск, подпоясанной узким кожаным кавказским ремешком с серебряным набором.

Лицом сей человек был скуласт, волосы имел длинные, до плеч, на верхней губе топорщились густые фельдфебельские усы. Глаза были маленькие, глубоко запавшие, но умненькие. Это был стародавний приятель Шаляпина, начинавший с ним еще в каком‑то волжском церковном хоре. Голос у него был слабый, поэтому карьеры певца не вышло. Но он стал писать, и писать недурно, свежо, молодежь его полюбила. Звали его Алексей Пешков, и он выбрал себе весьма странный псевдоним — Максим Горький.

Путиловскому его сочинения казались надуманными, — жизнь вокруг была совсем иной. Но человек был интересный.

ДОСЬЕ. ПЕШКОВ АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ

1868 года рождения. Сирота. Воспитывался в доме родителей матери. 14 декабря 1887 года полицмейстером Казани рассматривалось дело «О попытке лишения себя жизни с помощью нагана цеховым рабочим Пешковым А. М.». Получил тяжелое ранение правой стороны груди. Ученик богомаза, певец церковного хора, бродяжничал. Поэт, литератор.

Пешков обнаружил удивительное для мастерового литератора любопытство по отношению к пернатым Патагонии. Дескать, он пишет сейчас революционную поэму из жизни птиц и ему очень важно знать из первых рук нюансы взаимоотношений между ними. Урусов был сама любезность, снова впал в раж и битых полчаса повествовал о птичьих базарах, яйцах, о гагарах, чайках и хищных буревестниках, которые годами летают над поверхностью океана и ни на минуту не садятся на волны.

— Чем же они тогда питаются? — вопросил удивленный Пешков.

— Разбоем! — быстро ответил все знающий князь. — Обычным разбоем! Революцией тут и не пахнет! Нападают на чаек, пингвинов, отнимают добычу, заклевывают птенцов и ослабевших взрослых особей!