Во власти Дубовой короны - Галина Дмитриевна Гончарова

дернулась, рухнула, чудом ничего себе не сломав, и от ужаса даже слегка протрезвела.

Не сильно. Но внятно говорить смогла и соображать тоже.

– Доча… это че? А? Че это такое?

Слова были обильно пересыпаны матерщиной. Таня развела руками.

– Не знаю. Я этого не делала, наверное, ты сама как-то… Сейчас участкового вызовем, если глубже не провалишься.

Алкоголичка почувствовала, как пол под ее руками снова размягчается, но пока не сильно.

– Ой, мама…

– Я могу ее полностью замуровать. Сделать?

Голос у Леи был такой спокойный, что все поняли – может. И замуровать, и забыть, и ходить по этому полу долго и счастливо. Непутевая мамаша протрезвела еще сильнее и тихонько заскулила на одной ноте:

– Нееее нааааадооооооо…

Таня посмотрела на женщину, которая когда-то дала ей жизнь. Вздохнула.

– Лея, отпусти ее. Пожалуйста.

– Точно? – И сколько сомнения в голосе.

– Точно. Она все поняла, правда? И деньги на водку будет искать в другом месте.

Женщина закивала.

Таня опять потерла глаза. Почему вокруг ее матери зеленовато-бурая тень? То есть… аура?

Ладно, это она потом у Леи спросит. А пока…

Пока полы словно выпихнули из себя алкоголичку. Создалось ощущение, что брезгливо сплюнули, – и вот она уже стоит на четвереньках.

– Пять минут – и мы тебя не видим, – зло сказала Таня.

Хватило и двух. Только топот ног на лестнице затих.

– Спасибо, Лея. Пойдем, я тебе все расскажу. И бабушку успокоим, ладно?

– Ладно…

Успокаивать бабушку не стоило. Она сидела в кресле и начесывала по очереди распластавшихся на ней кошек.

– Бусь? – спросила Таня.

– Все в порядке, – улыбнулась Людмила Владимировна. – Она ушла?

– Да.

– Вот и хорошо…

Лея молча ждала.

– Бусь, я расскажу Лее, ладно?

– Да, конечно.

Таня улыбнулась.

– Вот так как-то. Понимаешь, это действительно моя мать. Только она… как бы это повежливее, она всегда была такой. Ей хотелось жить покрасивее, повеселее, полегче. Меня она родила, чтобы личную жизнь устроить, а муж ее раскусил и удрал. Развелся, кое-какое имущество ей оставил… ну и меня тоже. Мать мной почти не занималась, лет до восьми.

– Потом я приехала, – вздохнула Людмила Владимировна. – У нас же работа такая… куда пошлют, туда и идешь. Была вообще на Севере, стаж наработала, там надо меньше отработать, но я об этом тогда не думала. Сейчас геологам сложно работу найти, идем туда, где платят. Вышла на пенсию и вернулась в родной город. А тут конец света…

– Ну да. Я как Маугли была… в общем, ничего не знала, не умела и не хотела. У матери что ни день, то гулянки, новые дядьки. Я одна дома лет с трех ночевала, может, и раньше, мужиков мать тоже водила, особо не стеснялась… мне бы в школу, а кто меня туда отведет? Мать и не помнила, сколько мне лет-то! Только фыркала, что у молодой женщины не может быть восьмилетней дочери… ну и говорила всем, что мне пять. И сама, кажется, верила.

– Я приехала, – бабушка Мила потерла лоб. Ей нелегко давались те воспоминания. – Вижу, у дочери жуть кошмарная, каждый день пьянки-гулянки, мужики разные, ребенком она не занимается… я тут, конечно, сорвалась. Танюшку забрала, документы мы все официально оформили, тогда у меня сил побольше было, чем сейчас, да и друзья помогли. Эту мою квартиру дочь сдавала, я жильцов выставила, все в порядок привела, и стали жить потихоньку. С Танюшкой я занялась, она в школу пошла, жизнь наладилась…

– А…

– Оля. Ее зовут Оля.

– А Оля что?

– Оляшка? Она себя так любила называть… Оляшка и есть. Безмозглая. Где гулянки, там и пьянки, ну и началось… это подниматься тяжело, а вниз скатиться несложно. Она и десять лет назад уже начинала спиваться, а сейчас вот… докатилась.

Бабушка Мила говорила жестко. Отрывисто.

Да, нелегко о таком. Но ведь и из песни слова не выкинешь! Может, и сама виновата. Чего-то недодала, не вложила, не научила… могла бы лечить?

Таскать по наркологиям и прочим?

Да-да, вот Юлия Ивановна Петяшу всю жизнь и лечит. Детей прогадила, жизнь всем испоганила, как могла, – и результат?

У самой набор болячек такой, что медколледжу на год практики хватит: обойди вокруг да и иди диплом получать. У детей ни детства, ни юности, ни здоровья, одни нервы. А муж как пил, так и пьет. И радуется жизни.

Потому как его все устраивает.

Алкоголизм – это ведь не в желудке. Это болезнь разума. Если человек запил от горя – тут ладно, можно и понять, и простить, и попытаться вытащить из этого. А если ему просто нравится так жить?

И ты всю себя можешь на терке натереть, только ничего у тебя не получится. Ему будет хорошо, а тебе плохо.

Людмила Владимировна себя поедом грызла, но между дочерью и внучкой сделала выбор в пользу внучки. И не жалела. Потому что дочь жила так, как ей нравилось. А внучку тянула за собой на дно. И это было неправильно.

– А отец? – тихо спросила Лея. – Он…

– Не звонил. Не писал. Не появлялся. Алиментов не присылал, впрочем, тут все ясно. Он на мать однушку переписал, – разъяснила Таня. – Якобы для меня… та уже давно продана. И пропита.

– Но ведь он же отец! Разве ему не интересно пообщаться, поговорить…

Таня пожала плечами.

– Лея, ты никогда не думала, что обычно на таких Оляшек и притягиваются такие Олешки? Которым тоже лишь бы погулять, поразвлечься, ну и свалить от ответственности? Куда им дети? Ничего им не нужно, лишь бы свободу не ограничивали.

– Понимаю. Такие бывают.

– А у даэрте такие есть? – не удержалась Таня.

– Нет… годовалое дерево не даст плодов. Только созревшее, то, которое сможет их выносить. Поэтому у нас и не случается такого. Пока женщина не готова к материнству, она не станет матерью. Не сможет. Перводрево не даст.

Людмила Владимировна запомнила про Перводрево. Потом спросит.

– Да, нам бы такой экзамен на зрелость не помешал, – вздохнула Таня. – Только вот… сделают из него очередную кормушку для чинуш, и будут какие-нибудь сволочи решать, кто равен, а кто равнее. Нет тут хорошего рецепта.

Людмила Владимировна была с ней полностью согласна.

– Ничего. И проживем, и выживем, и вообще – справимся. Лея, я хотела спросить. С Олей нельзя так, как со мной? Чтобы поправить здоровье?

Салея только плечами пожала.

– Допустим. Но вы же понимаете, что ее беда не в теле, а в голове. Положим, я ее вылечу. И она радостно продолжит вести тот же образ жизни. А еще… она будет молчать обо мне?