Двенадцать замечаний в тетрадке - Каталин Надь

Однажды так сказал мне Тата. Я в тот вечер дулась: мама, приехав поездом в субботу после обеда, тотчас легла спать и не проснулась до следующего утра. А я-то загодя строила планы, как мы пойдем с ней пораньше в кино, а потом погуляем по берегу Тисы, где гуляют все. Я злилась, горевала, отказалась даже ужинать. Терушка сочувственно вздыхала, старалась как-нибудь приласкать меня и всячески упрашивала съесть хоть кусочек студня. Тогда Тата отложил газету и сообщил Терушке, что моя мама специально берет лишние ночные дежурства ради того, чтобы освободить субботу и навестить дочку. Обращался он к Терушке, не ко мне, потому что все это я и так знала, мы не раз говорили об этом за последние дни. Тата редко ругал меня, но зато уж находил такие слова, которых я потом не забывала. Андриш иной раз рассуждает совсем как Тата.

— Не ссорьтесь, ребята! — заволновалась Пирошка и быстренько намазала каждому еще по куску хлеба овечьим сыром, свято веря, что еда примирит нас. Андриш жевал сердито, Кати старательно выковыривала из сыра тмин.

— Но ведь тебе понравился тот человек в цветочном магазине, Мелинда, — бестактно напомнила Кати. — Отчего же ты сейчас так кипятишься?

— Понравился, не понравился… Издали понравился. Но не как отчим!..

— Теперь-то уж все равно.

— Но это ведь ужасно!

— Плюнь, и дело с концом!

— А, что с вами говорить! Вам этого не понять!

— То есть как?

— А так! Вы этого не испытали! Человеку тринадцать лет, и вдруг извольте: его мать выходит замуж…

— Вообще-то такое уже случалось на свете, успокойся!

— Мне жутко стыдно!

Я наконец заплакала. Пирошка, тоже чуть не плача, гладила меня по голове, но это было совсем не то, и вообще вся сцена дико меня раздражала. Дёзё, наверное, тоже, потому что он вдруг прикрикнул на меня:

— Ну, а сейчас-то чего ревешь? Или думала, у тебя разрешение попросят на свадьбу?

— Ненавижу тебя!

— А я тебя! Предаешь свою маму, вроде как Жужа Сюч — своих родителей. Уж она-то стала бы сейчас подпевать тебе, не бойся! Этой ты могла бы поплакаться на своих…

— Ах, так?!

Я бросилась в другую комнату, вытащила из-под Малыша телефон и позвонила Жуже. Она сказала, что с радостью ждет меня. И что у них «воздух чистый», то есть что родителей нет дома. Я даже не вернулась в «мотель» попрощаться, дверь за собой захлопнула тихонько, так что они некоторое время, наверно, ждали меня.

Я знала, что родители Жужи Сюч — парикмахеры, не знала только, что их мастерская находится прямо в квартире. Помогли многочисленные стрелки и указатели на лестнице, я читала их усердно, все подряд. И таким образом узнала, что парикмахерская Калло находится на втором этаже, от лестницы слева, часы работы — с девяти утра до семи вечера, выходной день — понедельник. Так вот почему сегодня их нет дома! Я позвонила. Жужа бросилась мне на шею безо всякой на то причины — мы не были ни родственницы, ни подруги. И еще на пороге спросила, не выпью ли я с нею кофе. Я сказала, ладно, выпью. Тогда она поинтересовалась, не стану ли я возражать, если кофе будет сварен по-турецки, ей сейчас хочется именно по-турецки. Я, конечно, согласилась, понятия не имея, что это такое: мама варит себе кофе в кофеварке, а других способов я не знаю. И кофе обычно не пью, не люблю его. Жужа достала маленькую посудину со смешной длинной ручкой.

— Это джезва. Одна наша клиентка — такая миляга! — привезла из Югославии. Там все пьют только турецкий кофе, она и научила меня варить его. Видишь, сперва кипятишь воду с сахаром. Ты любишь, чтоб сладко? Я тоже. А когда закипит, бросаешь кофе… теперь размешиваешь, вот так. И ставишь на огонь, но только на минутку, пока пена подымется. Вот и все.

Вот и все. Я похвалила кофе и теперь ждала только, как бы свернуть разговор на ту тему, ради которой пришла: надо же мне было наконец излить кому-то душу!

— Хорошо, что у вас на лестнице столько стрелок. Иначе я ни за что не нашла бы. Я-то в списке жильцов искала фамилию Сюч! — приступила я к делу как могла.

Жужа тотчас прервала меня:

— Здесь меня нужно на фамилию Калло искать, дорогуша. Это фамилия моего отчима. Между прочим, когда они поженились с мамой, он непременно хотел удочерить меня. Но я ни в какую. Вот еще! Какое мне дело до мужа моей мамаши, верно же?

Так. Приехали.

— Я как раз об этом и хотела с тобой поговорить… Видишь ли, Жужа…

— О моем отчиме? И не начинай! Главное, не надейся примирить меня с ним! Ты, наверное, для того и пришла, ты ведь примерная ученица и так далее… Но с меня воспитателей хватит. Да пусть говорят, что хотят! Где это записано, что я обязана любить его, уважать, и все такое… Он мне не родной отец, и точка!

Парикмахерская находилась у них в передней: вдоль стены стояли четыре кресла из металлических трубок, позади — сушилки для волос. По стенам — огромные зеркала, на столе — красивой формы коробки, банки, бигуди. И повсюду множество цветных фотографий, изображавших красавиц с дивными прическами. А еще фотография горько плачущего мальчика: на голове у него надет горшок, и парикмахер под горшок стрижет его. И правильно делает, что ревет! Мне самой хотелось зареветь.

Я никак не могла приступить к тому разговору, ради которого пришла. Нескончаемая болтовня Жужи меня парализовала, и было как-то не по себе от той легкости, с какой она говорит о таком трудном, — точно так же она щебетала сейчас о способе готовить кофе. Я даже девичий дневник мамы не захотела читать, у нас это не принято… А ведь как было бы хорошо поговорить сейчас по душам! Жужа, конечно же, поняла бы меня! Она обрадовалась мне, я это сразу заметила, и была такая милая, приветливая. Все чепуха, что о ней говорят! Уж она-то пожалела бы меня… Но странно: этого я боялась теперь больше всего! Мне страшно