Механизм пространства - Андрей Валентинов

не боялся — так этому профессора враз научное объяснение подберут. Да и кому до того дело? Разве что Бригиде…

Читал он немецкие газеты, за австрийские вдвое переплачивал. Нет, не писали журналисты про баронессу Вальдек-Эрмоли.

— Семпель, майне геррен. Да-да, просто семпель. Опасно объявлять игру при шансах, не достигших самой точной вероятности выигрыша. Чем бездумно рисковать, лучше уж ставить на руте. Играем?

Однажды в маленьком Вайсвассере, что стоит посреди древней лужицкой земли, решился пан Игрок — ступил на порог храма Божьего. Ждал беды, но вышло, словно и не упырь он, а простой человек. Боясь поверить, шагнул к алтарю; крест сотворил. Милостив Господь, авось, не погонит из дома Своего.

Красив был храм — давний, готических времен. В стенах — мраморные плиты с именами почивших, в нишах — святые да архангелы. А в окнах — чудо-витражи, видение Рая из стекла и свинцового переплета. Залюбовался пан Игрок дивной красотой, снял постылые окуляры, молитву зашептал. И — услышал Господь. Ударил солнечный луч в цветное стекло, преломился через витраж; ворвался в храм, вонзился в грудь, в лицо, в сердце…

Не помнил пан Игрок, как из Дома Божьего выбрался.

Все еще упырь, холера!

Успокоился, пасьянсом жизнь свою разложил. Тут сомнения и накатили. Вспомнилась байка хлопская про мертвяка, что в родную хату с погоста возвращается. Много зла от беспокойного. Вот и ему, князю Волмонтовичу, что в войске делать? Вражью кровь цедить через губу? Генералов в картишки обыгрывать?

Или просто жрать всех подряд — сырыми?!

А новости валом катили. Конец перемирию, вновь дороги гудят под сапогами солдатскими. Хочешь, не хочешь, а честь велит к своим, в Дрезден, сворачивать.

— Соник, майне геррен. Игра! Благодарю за вечер…

Лишь пан Бог ведал, куда бы сомнения завели, но решилось дело в одно утро — просто и чисто. В попутном селе стоял казачий отряд — лихие наездники в шапках с красным верхом. Зла никому не делали, но смотрели волками. И пан Игрок посмотрел.

Ахнул.

Клинок! — отцовский, фамильный, родовой!..

Своего убийцу он не узнал — то ли другой казак трофеем гордился, то ли кровью память смыло. И размышлять не стал — вышел из дилижанса, поправил окуляры. Вечер на дворе, до ночи рукой подать. Ночь — наше время, упыриное!

Убивать казака не захотел — связал, кинул поперек конской спины. Так и выехал к первому французскому аванпосту — двуоконь с пленником, с заветной саблей у седла.

Карты бросил под конские копыта.

Игра, майне геррен!

5

Клевета сильней кинжала, клевета страшней свинца,

Трепещите, ожидая в муках смертного венца!

— Ария дона Базилио, — констатировал солдатик в шинели с черным кантом. — «Севильский цирюльник». Сюжет якобинца Бомарше, композитора забыл.

Клевета прорвет преграды, клевета сердца порвет,

Клевета не отдыхает, клевета не устает…

— Джованни Паизиелло, — откликнулся рослый офицер в такой же шинели, но с большими, небрежно пришитыми эполетами. — Автор гимна Сицилийского королевства. Между прочим, тоже якобинец, министр Партенопейской республики… Как зовут этого певуна, юнкер? Фон Кат?

— Просто «Кат», гере полковник. Если по‑польски — «пан Кат». Прозвище, как я понял, не слишком почетное. Его фамилия Волом… Волмонто… Там очень много славянских букв, гере полковник, сразу не вспомню.

Клевете подвластны троны, ей открыты все врата.

Отступают все законы, вторят всякие уста…

Тот, кто пел у вечернего костра, не замечал гостей, глядя в близкое пламя. Среди шумного бивака он был здесь один. Никто не присел рядом, чтобы разделить холодный октябрьский вечер. И еще одна странность — солнце зашло, но глаза «певуна» закрывали черные окуляры, нелепые в поздний час.

— Гере надпоручник! Разрешите…

— Вы, кажется, датчане? По поводу пленных?

Надпоручник бросил петь, одернул шинель, небрежно вскинул два пальца к киверу:

— Мой полковник…

— Эрстед, — датчанин козырнул в ответ. — Андерс Сандэ Эрстед, Черный Ольденбургский полк. Мы были у гере… у князя Радзивилла. Он сказал, что передал пленных вам для допроса. Видите ли, господин…

— Князь Волмонтович, к вашим услугам.

— Рад знакомству. Господин Волмонтович, я обещал одному из них, русскому капитану, что возьму у него письмо…

— Апостол Петр возьмет, — тот, кто носил прозвище «Кат», что по‑польски значило «Палач», зевнул, прикрывая рот ладонью. — Я уже расстрелял эту сволочь.

— Расстреляли?! — не выдержал солдатик. — Они — пленные, мы взяли их по дороге в Лейпциг… Это военное преступление! Вы… Вы ответите!..

Пан Кат еще раз зевнул, уже не скрываясь, и вновь уставился в костер:

— Клевета царит повсюду, на земле и в небесах…

— Не рекомендую прерывать разговор подобным образом, — тихо заметил полковник Эрстед. — После зимовки в России юнкер Торвен страдает нервной горячкой. Даже я не смогу его сдержать, когда он начнет, к примеру, рвать вас на части.

Усталый вздох был ему ответом.

— Валяйте! Рвите! Господа, за кого вы заступаетесь? Когда казаки возьмут ваш Копенгаген, как взяли Варшаву, вы запоете иное. Вы же были в России, юнкер! Впрочем, если хотите устроить драку, дуэль, рыцарский поединок — или просто зарезать меня во сне… Режьте, не возражаю.

Пан Кат сдернул окуляры, наклонился и легким, неуловимым движением подхватил с земли саблю — старинную, в богато украшенных ножнах.

— Предпочитаю сдохнуть от фамильного оружия. Держите!

Датчане переглянулись. Полковник Эрстед поймал брошенную саблю на лету, хотел что‑то ответить, поглядел в стоячие глаза пана Ката — и вдруг нахмурился. Взгляд его налился тяжестью; медленно, дюйм за дюймом, преодолевая сопротивление, этот взгляд опускался на дно чужого омута.

— Ого! Да вы больны, надпоручник.

— Хотите поставить мне диагноз, полковник?

— Не хочу. Но поставлю.

«Кат» — прозвище не из почетных. Надо очень постараться, чтобы заслужить такое на войне. Пан Кат старался.

Очень.

Началось все само собой. Пленный, привезенный Волмонтовичем в расположение родного полка, оказался разговорчив. Сперва не хотел, да поручник помог. Мыча от боли, казак сообщил важнейшую новость: Богемская армия союзников идет через Рудные горы к Дрездену, чтобы оказаться в тылу у французских войск.

Императору доложили вовремя. Старая гвардия успела встретить врага у Дрездена и показать, кто на поле главный. Наполеон Первый произвел храбреца-поручника в офицеры Почетного Легиона и повысил в звании. Но еще раньше, сразу после рапорта, князь Волмонтович пустил казаку пулю в лоб.

Ему давно не было так хорошо. Словно банк сорвал — или крови напился.

Через три дня надпоручник встретил в штабе полка незнакомого офицера. Думал пройти мимо, но чужие мысли-галки гомонили на чужом языке — и князь остановился, глядя на гостя. Разоблаченного шпиона он вскоре повесил лично. Никто не возразил, но за спиной зашелестело:

«Кат! Пан