Микеланджело Буонарроти - Элен Фисель

– Произведение не закончено так, как я того хотел бы, – доверился он своему биографу Асканио Кондиви. – Мне помешала поспешность папы.

Была и еще одна причина для недовольства. Папа постоянно отвлекал его, поднимаясь на «летучую арку».

И каждый раз Микеланджело должен был бросать кисть, вытирать руку и протягивать ее отвратительному старику, чтобы помочь тому добраться до платформы.

– Итак, Буонарроти, ты еще не закончил капеллу?

Этот вопрос Микеланджело слышал уже десятки раз, и ради его повторения не стоило забираться на двадцатиметровую высоту. Впрочем, и его ответ не отличался особой оригинальностью:

– Увы, нет, святейший отец!

Юлий II уже не восторгался ни красками, ни какими-то нюансами, ни смелостью рисунка. Он даже не заметил, что в «Изгнании из Рая» змей-искуситель был выполнен в виде женщины. Папа только и делал, что бранился:

– Проклятый флорентиец!

Однажды в послеобеденное время понтифик в очередной раз пришел, застучав по плиткам пола своим посохом. Прежде случалось, он едва не падал с лестницы, которую всегда преодолевал как бешеный, путаясь в своих роскошных одеяниях, похожих на наряд карнавальной куклы. На этот раз он немного изменил формулировку своего вопроса:

– Когда же мы наконец закончим капеллу, флорентиец?

Теперь он уже не говорил, а рычал, как собака, испепеляя «своего» художника презрительным взглядом.

– Я закончу, когда смогу, – сухо ответил ему Микеланджело.

– «Когда смогу! Когда смогу!» – взорвался папа, пародируя голос Микеланджело.

И вдруг он заключил, как обрубил, ударяя своим тяжелым посохом по плечу упрямца:

– Когда Я смогу!

Оба презрительно смотрели друг на друга, словно пораженные взаимной ненавистью. Не произнося больше ни слова, Микеланджело указал святому отцу на первую ступеньку лестницы.

Амбициозный Юлий II, весь красный от ярости, взвыл:

– Ты узнаешь, флорентиец, что не ты здесь хозяин. Ты хочешь, чтобы я приказал сбросить тебя с этих твоих лесов? Убирайся, и пусть дьявол заберет тебя!

Это означало лишь одно: он требовал, чтобы было удовлетворено его желание, а оно состояло в том, чтобы работа оказалась закончена как можно быстрее. Микеланджело понимал, что шутки с папой до добра не доведут. Сейчас наместник Бога повторил почти слово в слово то, что он сказал в свое время епископу во Дворце Шестнадцати. А потом несчастного прелата нашли всего в крови, полуголого. Хорошо еще, что в той страшной эйфории его не повесили на оконной решетке дворца.

Наглый ответ папе

Впоследствии, рассказывая об этом происшествии своему другу Асканио Кондиви, Микеланджело сказал:

– Задетый за живое и опасаясь за свою жизнь, я кубарем слетел с лестницы и побежал к себе, чтобы побыстрее собрать вещи и бежать во Флоренцию.

– Но как тебе удалось выйти сухим из воды? Ты же в конце концов остался в Риме!

– Нет. Аркузио – посланец папы, ты знаешь этого молодого Аполлона, которому тот не отказывал ни в чем, – так вот, он постучался ко мне в дверь и вручил мне пятьсот дукатов, передав извинения от святейшего отца!

– И?

– И я уступил. Потом я взял перо и написал своему отцу, что заканчиваю капеллу, что папа очень доволен и что наше время не очень благоприятствует искусствам.

После окончания всех работ деревянные конструкции по приказу папы были уничтожены. Он принял решение провести в Сикстинской капелле мессу в День всех святых.

Потом, уже после исчезновения лесов, папа вдруг заявил, что Микеланджело должен добавить там наверху побольше золота – ведь капелла, где избирались папы, не должна выглядеть бедно.

– Ваше святейшество, – ответил ему художник, – люди, которые там изображены, были бедны и презирали богатство.

Открытие капеллы

Подошло 31 октября 1512 года. Накануне Дня всех святых сановники в церемониальных одеждах собралось перед алтарем – «восхищенные и ослепленные», как описывал это потом Асканио Кондиви.

Сикстинская капелла была открыта для общего обозрения.

На роспись ее потолка было потрачено четыре года, пять месяцев и двадцать один день, и все они были заполнены напряженнейшей работой.

В своей книге о Микеланджело Ромен Роллан так говорит об этом периоде его жизни и творчества:

«Мрачные годы. Самые мрачные и самые величественные в жизни Микеланджело. Он становится легендарным Микеланджело, тем самым героем Сикстинской капеллы, чей титанический образ навсегда останется запечатленным в памяти человечества»127.

«Творение это поистине служило и поистине служит светочем нашему искусству и принесло искусству живописи столько помощи и света, что смогло осветить весь мир, на протяжении стольких столетий пребывавший во тьме»128, – объявил биограф Микеланджело Джорджо Вазари.

А вот восторженные слова Надин Сотель: «Удивительный потолок капеллы – это лабиринт, который по-своему показывает нам сцены из «Книги Бытия», дающей сведения о происхождении мира и древнейшей истории человечества: шесть дней в хронологическом порядке, к которым добавляется тройной цикл истории праведника Ноя. Глаз постепенно привыкает, пространство приходит в движение, словно ослепительная игра формы и фона.

Где здесь священное, а где мирское? <…> Каков тайный смысл белой книги? Сколько вопросов можно было бы адресовать бесстрашным сивиллам и задумчивым пророкам? Микеланджело создал загадку, вопрос, подразумевающий бесконечное количество возможных ответов или вообще отсутствие таковых <…>

Микеланджело сделал световые брызги, разворачивающиеся на стенах часовни, символом всего своего искусства. Он это говорит, он не один раз это повторяет: это картина сердца – мятеж нашего рассудка»129.

Как замечает швейцарский искусствовед Генрих Вёльфлин, Микеланджело «нарушил равновесие мира действительности и отнял у Возрождения безмятежное наслаждение самим собой»130.

Да, Микеланджело и безмятежность – это вещи несовместные. Он нарушил свойственное тому же Рафаэлю умиротворенное равновесие, отняв у человека возможность спокойно любоваться самим собой. Взамен он показал человеку, каким тот должен быть.

Об этом, в частности, говорит и крупнейший авторитет в области живописи итальянского Возрождения Бернард Бернсон: «Микеланджело создал такой образ человека, который может подчинить себе землю и, кто знает, может быть, больше, чем землю!»131

Знаменитый русский художник Василий Суриков в одном из писем Павлу Чистякову описывает свои впечатления следующим образом:

«Я не могу забыть превосходной группировки на лодке в нижней части картины «Сотворение мира». Это совершенно натурально, цело, крепко, точь-в-точь как это бывает в натуре. Этакий размах мощи, все так тщательно, хотя выкрашено двумя красками, особенно фигуры на потолке <…> Верх картины «Сотворение мира» на меня не действует, я там ничего не разберу, но там что-то копошится, что-то происходит. Для низа картины не нужно никакого напряжения – просто и понятно. Пророки, сивиллы, евангелисты и сцена Святого писания так полно вылились, нигде не замято, и пропорции картин ко всей массе потолка выдержаны бесподобно. Для Микеланджело совсем не нужно колорита, и у него есть такая счастливая, густая, теневая, тельная краска, которой вполне удовлетворяешься»132.