Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости - Нина Молева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не мудрено ли?
— В стихах все разъяснить можно. Да и государыня пожелание высказала, чтобы сразу критиканов осмеять. Для примера.
— Что ж, коли на то воля ее императорского величества, господину Волкову остается только талант свой приложить.
— Сделаю, что смогу, ваше превосходительство. Тут и второе отделение не проще — „Смех и Бесстыдство“. Бахусом представленные.
— И что же? Для начала ведь решили мы, чтобы картину везли. На картине — пещера Пана, в ней нимфы, сатиры, вакханки в буйном веселии, сатиры на козлах, свиньях и обезьянах.
— А за картиной — пьяный Силен на осле в окружении сатиров. За ним на быке толсторожий откупщик, бочка с корчемниками, целовальники, стойка с питием, за стойкой — чумаки с балалайками да в конце хор пьяниц.
— Тут уж Никита Юрьевич все подсказал. Видал он шествие Всешутейшего и Всепьянейшего собора государя императора Петра Великого. Народ тогда больно веселился.
— И здесь веселиться будет. Пьяницам у нас всегда почет. Не знаю, у какого еще народа поговорка такая быть может: пьян да умен — два угодья в нем.
— С третьим отделением вся надежда на картину — „Действие злых сердец“. Тут и ястреб, терзающий голубя, и паук, спускающийся на муху, и голова кошачья с мышью в зубах, и лисица, давящая петуха. Можно за ней хор музыки пустить, чтобы музыканты разными животными наряжены были да несогласно играли.
— Зато в четвертом картина простая — маска со змеями, кроющимися в розах и надписью „Пагубная прелесть“ и означать она должна „Обман“.
— Зато за нею цыгане и цыганки с песнями и танцами, пляшущие колдуны, ворожеи, дьяволы и сам Обман в лице аферистов и пустых прожектеров. Государыня особенно настаивала, чтобы прожектерство осудить. От него, по ее мнению, лишь смешение мыслей у народа наступить может.
— Подумать бы, как Обман от Невежества отличить. Невежеству и его посрамлению у нас пятая картина посвящена будет.
— Отделение, хотели вы сказать, Александр Петрович, потому что картины живописной тут на деле никакой — одно изображение черных сетей, нетопыря и ослиной головы с надписью „Вред непотребства“. Господин Волков придумал, чтобы за знаком четверо как бы замерзших змей отогревали, хор слепых друг дружку вел, Невежество на осле ехало, а за Праздностью и Злословием топа ленивых плелась.
— Шестое отделение, думается, Михайла Матвеевич, едва ли не самое важное — „Мздоимство“. Было оно, есть и будет в России, и все же уместно подчеркнуть, что ее императорское величество терпеть его более не намерена.
— Большое облегчение от того народ российский почувствовать должен, потому и отделению следует быть разнообразному — на все случаи жизни. Как там у вас, господин Волков, предполагается? На знаке, знаю, художники изобразить Гарпию взялися — птицу великую с человечьей головой, вокруг крапива, крючки, денежные мешки и изгнанные бесы.
— О том мы с господами живописцами уже толковали. Надпись еще они сделают: „Всеобщая пагуба“.
— А далее что решили?
— С ябедников и крючкотворцев начнем. Они знамя понесут с одним словом: „Завтра“, в том смысле, что ничего сразу решать не хотят. За ними особы замаскированные на крючьях тащить будут взяточников, обвешанных крючками. У сочинителей ябед своя толпа. Им положено идти с сетями, соседей своих стравливая и опутывая. А под конец хромая Правда на костылях еле тащиться будет, а сутяги и аферисты ее в спину тугими денежными мешками толкать.
— Отлично, господин Волков, отлично. Лишь бы лицедеи ваши все хорошо разыграли.
— Разыграют, не беспокойтесь, Александр Петрович. Я и актеров своих привез да из крепостных трупп немало народу набрали. Должно хватить.
— Смотрите! А ежели нехватка какая, тут же его сиятельству князю Никите Юрьевичу сообщайте. Он с деньгами жаться не будет.
— Премного благодарствую. Главное для меня, чтобы часу на репетиции хватило. За неделю такого действа не сгоношишь. Где там!
— Ну, уж тут как кривая вывезет. Мы сами себе не хозяева.
— И то подумайте, Александр Петрович, как седьмое отделение представлять.
— Да, тут у нас мир навыворот.
— „Превратный свет“, Михайла Матвеевич, а под знаком — на нем летающие звери четвероногие и лицо человеческое, вниз обращенное, над ним надпись: „Непросвещенные разумы“.
— Получится ли как задумали, господин Волков?
— Должно, хоть и непросто все. И то сказать, сначала хор в вывороченных одеждах, за ним музыканты верхами, кто на быках, кто на верблюдах. За музыкантами кареты — одну слуги в ливреях везут, внутри лошадь разлеглась, другую модники потянут с обезьяной внутри. Два люльки на колесах — старика спеленутого грудное дитя кормит и за старушкой с куклой девочка с розгой. Свинья преогромная на розах — это в следующей колеснице, за нею музыканты в обличье козлов и певчие — ослов. А в конце Химера — ее расписывать будут маляры и славословить рифмачи верхом на коровах.
— Лучше, полагаю, не придумаешь!
— Под конец же восьмое отделение над спесью глумиться станет.
— Простите, господа, не уразумел, панно здесь какое будет?
— Картина такая: павлиний хвост, окруженный нарциссами, а под ним зеркало с надутою харею да надписью: „Самолюбие без достоинств“. А в последней, девятой, изображение „Мотовство и бедность“. На знаке — опрокинутый рог изобилия, из которого золото течет, а кругом фимиам курится. Отсюда и надпись: „Беспечность о добре“.
— Ваш хор здесь, Александр Петрович? Лучше Сумарокова никому тему сию не сочинить, уверен.
— Хор мой, а певчие в платье, обшитом картами всех мастей. За ними Фортуна, счастливые и несчастливые игроки и нищие с котомками.
— Вот, пожалуй, и все, что вам знать следует, Дмитрий Григорьевич. В апофеозе живописи места нет. Тут уж господин Бригонций расстараться должен: колесница Венеры с Купидоном, колесница Юпитера, окруженная аркадскими пастухами, богиня Астрея, знаменующая пришествие на землю Золотого века, обращенная к пиитам, увенчанным лаврами, Парнас с музами, колесница Аполлона, а в заключение — поселяне со своими орудиями, жгущие в облаках дыма военные пушки.
— Как же, Александр Петрович, вы о группе Минервы забыли в окружении всех наук и художеств. За ней колесница Добродетели, вокруг старцы в белоснежных одеждах с лавровыми венками, отроки с зеленеющими ветвями, хоры и оркестры. И только за ними — гора Дианы, озаренная лучезарными светилами.
— Ни уму, ни воображению такое представить подлинно невозможно!
— Все возможно. Дал бы бог вёдро, да чтоб никто порядка не сбивал. А так — коли пришла пора Золотого века, отметить ее достойно следует. Пусть народу навсегда запомнится.
* * *Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Трубецкой и М.М. Херасков.
— Батюшка, Никита Юрьевич, неужто правда?!
— О какой правде говорить благоволишь, Михайла Матвеевич? Где, братец ты мой, правду увидел?
— Неужто, батюшка, уволила вас императрица? После таких-то торжеств!
— Что тебе отвечать, высочайшею ее императорского величества милостию уволен я, князь Никита Трубецкой, как от воинской, так и от гражданской службы вечно. Так-то, братец.
— Одного в толк не возьму, если неудовольствие какое со стороны государыни было, никому же ее величество не высказывала. Бецкой, и тот ничего не знал. А трудов-то, трудов сколько положено было!
— О том, кроме нас с тобой, Михайла, никто никогда и не вспомнит. Впрочем, стихи твои преотличные назовут, Александра Петровича Сумарокова помянут. Глядишь, и Федора Волкова назовут, а великого маршала…
— Батюшка, подумать только, над чем вы надзирание имели. Какое бы там „Торжество Минервы“ состоялось, кабы не двести колесниц преогромных.
— Скажи, в каждой от двенадцати до двадцати четырех волов, а ведь с Украины пригнать надо было.
— За что ни возьмись, без вас бы делу такому не состояться. Чего один выезд государынин стоил: карета раззолоченная, восьмерка лошадей неаполитанских с цветными кокардами на головах. На ее величестве платье русского алого бархата все в жемчугах. Государыня заикнуться не успеет, вы уже все охлопотали, где что достать подсказали.
— Верно, Михайла, все верно. А чего стоило на всех каретах приватных лакеев на запятках в платье маскерадное разодеть. Хозяева рады бы радешеньки, да в короткий срок где достанешь одного турком, другого арапом, третьего албанцем приодеть. Все лучшим образом устроено было.
— Да разве этот маскерад один был! Всю зиму государыня москвичей тешила. Такого богатства никто сроду не видал. Старики сказывали, даже при покойной императрице Анне Иоанновне все попроще было.
— Это и я тебе скажу. Покойная государыня сама пышно убираться любила, но чтоб целый город украсить да развлекать, и в мыслях не держала.