Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости - Нина Молева

Никита Юрьевич умилялся: немецкая по происхождению принцесса, а на языке российском почти чисто говорит, в чине нигде не ошиблась. Из Успенского собора в Архангельский перешла — мощам предков поклониться. Оттуда во дворец в аудиенц-камеру — милости раздавать да поздравления принимать. Первый раз под балдахином села, а будто самодержицей родилась. Каждого добрым словом да улыбкой милостивой одарила. В Грановитой палате стол для шляхетства, а после стола разъехаться всем разрешено было. Никита Юрьевич еле жив, комплекция грузная, годы немолодые, целый день на ногах, а уехать не посмел. Да как уедешь: с сумерками государыня инкогнито на Красное крыльцо вышла иллюминацией московской полюбоваться — все под рукой следует быть. Хоть инкогнито, а с появлением ее императорского величества в Замоскворечье фейерверк препышнейший жечь начали.

День за днем едва не неделя в празднествах прошла. Ненастье отступило. Убранство ворот триумфальных во всей красоте выступило. Государыня похвалила. Отметить пожелала, что со смыслом все, для поучения народного получилось. На шестой день — празднество для народа на Красной площади. По улицам колесницы с жареными быками и горами хлеба — для бесплатного угощения. За ними роспуски с бочонками пива да меда. На некоторых перекрестках столы для бедных. А близ Кремля — шатры с флагами разноцветными с пряниками и сладостями. О тратах великий маршал и говорить не стал: Россия — государство богатейшее, выдержит. Оговорился: абы не каждый год такое. Кто знает!

Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Трубецкой, М.М. Херасков, А.П. Сумароков, И.Ф. Богданович, А.А. Ржевский, Д.Г. Левицкий.

— Вот и отлично, что из монастыря своего к Никите Юрьевичу на двор выбрались, Дмитрий Григорьевич. Охота вам была на таком отлюдье жить. На дворе Трубецких — другое дело.

— Боюсь, не стеснить бы князя.

— Да уж есть чего бояться! Вы глядите, сколько у него народу живет. Год проживешь — всех в лицо не узнаешь. Тут уж московский обычай. Князь Никита Юрьевич сам в Петербурге, а нахлебники так табором и стоят.

— Вот я и говорю, нахлебником бы не стать, Ипполит Федорович.

— Да какой же вы нахлебник, Дмитрий Григорьевич. Сами знаете, как по мыслям хозяину и сыновьям его пришлись. А уж обо мне и говорить нечего. Невелика шишка Богданович, только и он здесь при деле, при своем месте. К тому же мы с вами без малого земляки — хоть по-польски поговорить, хоть по-малороссийски пошутить, все легче.

— Премного благодарен, Ипполит Федорович, за доброту вашу. Только работы для себя не больно много вижу. Живописцы-то, с которыми из Петербурга приехал, к Новому году все назад воротились. Канцелярия от строений всех отозвала, кроме Антропова. Так Алексей Петрович с 1759 года живописным мастером при Московском университете числится, не то что я.

— Неужто хотели бы в штате быть?

— Хотеть не хотел, а работу платную иметь надо.

— Бецкой намедни за ужином толковал, что как в январе Воспитательный дом императрица разрешила открыть, задумал он портреты всех опекунов в зале заседаний повесить. Большие. Парадные. Взялись бы, Дмитрий Григорьевич?

— Почему не попробовать, если заказ такой будет.

— Будет-будет, не сомневайтесь. Иван Иванович, кроме вас никакого иного и знать не захочет.

— Полноте, Ипполит Федорович, мало здесь иностранных живописцев. А теперь, как государыня решила зиму всю в Москве зимовать, так и те, что в Петербурге, сюда прилетели.

— А и бог с вами. Иван Иванович собирается отечественные художества выбирать. Ему иностранцев не надо. Да и дело Воспитательного дома куда какое необычное. Поди, во всей Европе не сыщешь такого.

— Слов нет, затея великая.

— А как же! Ни один сиротка, ни один прижитой младенец пропасть более не должен. Всем в Воспитательном доме место найдется.

— Михаил Матвеевич Херасков сказывал, будто государыня положила всех шпитонков грамоте да ремеслу учить, а как в возраст войдут, мальчикам на обзаведение денег давать, а девиц — замуж с приданым.

— Не только это, Дмитрий Григорьевич, не только это. Главное, по моему разумению, что коли шпитонок на крепостной женится, девка вольной становится, а коли шпитонка за крепостного выйдет, свободы своей не теряет и дети ее вольными остаются.

— Как ни говори, давно пора людям больше свободы дать. От зверств да насилия беречь начать. За одним помещиком они, может, как за каменной стеной, а за другим — страх помыслить. У нас в Малороссии такого, слава тебе господи, не водилось.

— Значит, опекунов вы писать станете, правда? Только это не все. Задумала государыня великий маскерад поучительный.

— Да ведь маскерады в Москве и так один за другим идут.

— Идут, да не такие. Хочет государыня великое представление дать. Одних актеров четыре тысячи!

— Господи! Да откуда столько собрать?

— Ну, не совсем настоящих актеров, а ряженых, так сказать, а уж среди них и певцы, и музыканты, и лицедеи. С согласия государыни, господам Хераскову и Сумарокову поручено программу сего шествия писать.

— Шествия? Вы же сказали, как будто, представления?

— И так, и так верно. Потому как действие сие будет происходить по ходу процессии, а процессия должна несколько дней по различным московским улицам передвигаться. Чтобы всем москвичам насмотреться вдосталь. Там и ваш труд, Дмитрий Григорьевич, не иначе понадобиться может.

— А где ж там место для живописи? Разве оказы какие или ворота новые?

— Заранее не скажу, только Михаил Матвеевич предупредить вас велел.

— Слышу, кто же это так горячо дискутирует? Голоса вроде знакомые, а сразу в толк не взял: Богданович с Левицким. Вот и отлично, господа, что я нашел вас. Прошу в гостиную голубую — наметки программы нашей послушаем. Готова — не готова, а посоветоваться не мешает. Кстати, Дмитрий Григорьевич, актера нашего преотличного узнаете — Волкова Федора. Ему государыня велела с актерами заниматься. Александру Петровичу Сумарокову одному не под силу, да и подход у него другой.

— Если память мне не изменяет, из Ярославля он?

— Из Ярославля. Купецкий сын.

— Да уж вы, Михайла Матвеевич, прибавьте, что господин Волков и в Шляхетном корпусе не один год провел. Без науки какой актер!

— Вот ты, Ипполит, все Левицкому в подробностях и расскажи, а теперь времени терять не будем. Раз, господа, все в сборе, прошу вас, Александр Петрович, начинайте.

— Что ж, порешили мы шествие сие из девяти отделений сделать, чтоб перед каждым свой знак несли.

— Подобно главам книжным?

— Вот именно. Здесь ведь что важно — чтобы народ в готовности был с каждой главой ознакомиться, сразу что к ней относится припомнил да в уме держал. Отделения — непростые. Сразу посмотреть — не разберешься. В них должно изъявить гнусность пороков и славу добродетели. Отсюда и название — „Торжествующая Минерва“. Мы с Михайлой Матвеевичем так постановили: объяснительные стихи к маскераду херасковские, а хоры — мои. Машины и всяческие аксессория театральный машинист господин Бригонций сделает.

— Итак, первыми пойдут провозвестники торжества с огромною свитою. С ними трубачи, литаврщики, чтобы народ собрать.

— Москвичей чего собирать. От них в какой тайне ни держи, все равно сбегутся. С ночи места занимать будут, никаким морозом или дождем не разгонишь.

— Верно, Михайла Матвеевич. Только без вступления никак нельзя. Подобно театру.

— Не спорю, не спорю, Александр Петрович. Это я только про москвичей. Любопытней, кажется, народу не сыщешь.

— Так вот перед первым отделением несен должен быть знак Момуса, бога насмешки, который ничему веры не дает, над всем потешаться норовит, каждому помыслу противустоит. Отсюда и наименование отделения — „Упражнение слабоумных“. Вы что здесь, господин Волков, предложить можете?

— Для начала музыкантов, кукольщиков во множестве, всадников на деревянных конях в том смысле, что по виду едут, а на самом деле с места сдвинуться не смогут. За ними верхом Родомант — храбрый дурак и чтоб паж косу его нес преогромную.

— И непременно Панталоне со служителями в комическом платье. Панталона в портшезе нести можно, чтобы с важностию по сторонам раскланивался.

— Панталона можно. Далее дикарей множество.

— Место для арлекина.

— А вот еще Александр Петрович задумал: быка с приделанными на груди рогами, на быке — человек, а у человека в груди окно, чтобы держал он модель вертящегося дома. Объяснить такую аллегорию нетрудно. Момус, видя человека, смеялся, для чего боги не сделали ему на грудях окна, сквозь которое бы в его сердце можно было смотреть; бык смеялся, для чего боги не поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большой силы, а над домом смеялся, отчего нельзя так его сделать, что если худой сосед, то его поворотить на другую сторону.