Целительство - Мэнли Палмер Холл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Психология первых христиан позволяет судить о том, насколько сильным было влияние развращенности и вырождения римлян. Оргии, которые устраивали цезари, и не поддающаяся описанию распущенность аристократии вызвали у раннего духовенства стойкую реакцию отвращения к окружающему, которая распространилась на все мирское, включая и саму жизнь. В стремлении оградить своих приверженцев от пороков того времени церковь громогласно осудила невоздержанность плоти, доводя свои требования до крайности и резко нарушая тем самым нормальный образ жизни.
Мы имели великое несчастье родиться на свет
Для ума, которым однажды завладела идея греха, нетрудно отыскать недостатки в самых простых и естественных привычках и обычаях, ибо ничто само по себе не является хорошим или дурным, такими их делает наше воображение. В своем необузданном рвении теология начала видеть зло повсюду, поскольку весь образ ее мыслей настроен на зло. Мир стал рассматриваться как насквозь прогнивший; величайшим несчастьем было родиться в материальном мире, а величайшим блаженством — покинуть его в свой день рождения.
Состояние самого мира полностью отвечало этой религиозной концепции, так как во времена «мрачного средневековья» у людей было мало надежды на счастье или личную безопасность. Жизнь была мучительным испытанием, отягощенным неисчислимыми бедами и полностью лишенным смысла. Казалось, что во вселенной не осталось ничего, кроме болезней и нищеты, и над всем этим царил жестокий произвол. Тот, кто избежал болезней и голодной смерти, погибал на поле битвы. Так стоит ли удивляться, что в подобной обстановке чрезвычайно популярной стала доктрина телесного страдания и бесплотного блаженства. И неизбежный результат не замедлил сказаться в том, что люди начали мечтать о смерти как об освобождении, страстно желая покинуть этот мир.
В мире страданий и слез скорбь становилась актуальной добродетелью. Для средневекового христианина было опасно чувствовать себя счастливым, поскольку радость могла заставить разум забыть отвратительный факт вечного присутствия искушения и совершить поступок, который обернулся бы грехом. Казалось очевидным, что чем дольше живет человек, тем больше у него соблазнов и возможностей наделать ошибок и скатиться до дурных дел. Спасение души зависело от того, насколько безупречным было поведение человека в этой жизни. И по идее вечного блаженства выходило, что чем быстрее он покинет сей бренный мир, тем лучше.
Помимо негативных соображений, церковь приводила и положительный довод в оправдание того, почему не стоило считать долгую жизнь таким уж большим счастьем. Тот, кто умирал, веруя в Христа, переходил в лучшую жизнь, где, оказавшись рядом с благородными святыми и мучениками, он мог слиться с легионом блаженных, раньше него покинувших земной мир. Один из крупных авторитетов церкви, Блаженный Августин, восклицал в порыве восторга: «О Господи, дай мне умереть, чтобы я мог узреть Тебя!»
Церковь никогда не подстрекала людей к тому, чтобы они торопили свой конец каким-то неестественным способом, поскольку это было противно воле Бога, возложившего на каждого человека ношу, которую тот должен был нести всю жизнь; но она, конечно же, и не вдохновляла средневековую медицину на поиски необычных средств для продления жизни. Согласно доктрине, учившей, что все несчастья посланы Богом и переносить их должно, не жалуясь и не впадая в грех, вырисовывалась некая законченность всего сущего, где не требовалось ни изменений, ни исправлений.
Св. Альфонс был человеком такой исключительной святости, что папа Пий VII всеми силами старался заполучить в качестве реликвии три пальца его правой руки, потому что именно этими пальцами он держал перо, которым записывал свои боговдохновленные мысли. Св. Альфонс дожил до глубокой старости, не обладая крепким здоровьем; в течение многих лет он страдал от постоянных болей, перенося их с неизменным терпением и покорностью.
Его слова воспринимаются как наивысшая форма выражения христианского учения о таких материях, как здоровье. «Мы должны проявлять особое смирение, — писал он, — под тяготами телесных недугов и переносить их с готовностью в том виде и так долго, как того хочет Бог. Однако нам следует употреблять обычные средства, поскольку этого тоже хочет Господь, но если они не дадут нам облегчения, отдадимся на волю Божию и это принесет нам гораздо большее благо, чем здоровье. Так давайте же скажем: „О Господи, я не хочу поправляться или оставаться больным, я хочу только того, чего воистину хочешь Ты“».
Повиновение доктору и Богу
Чудеса, творимые молитвой, свидетельствуют о том, что премудрого Бога вынуждали облегчать страдания некоторых людей. Чудо таким образом становилось неким идеальным средством исцеления, так как оно полнее раскрывало волю Божества. С другой стороны, и медицине, области менее священной, тоже удавалось справиться с болезнью, но тогда, если лечение приносило исцеление, то понимать это следовало как деяние Бога, совершенное руками врача. И вновь процитируем св. Альфонса, обратившегося к врачу, прописавшему ему какое-то лекарство, со словами: «Если я приму Ваше лекарство, то только потому, что послушание Вам — это послушание Богу».
В средневековом мире не существовало такой формы метафизического врачевания, которая имела бы отношение к церкви, да, собственно, в те времена и не возникало потребности в разделении культов целительства. Жаждущие поправить здоровье путем молитвы и медитации могли удовлетворить свои мистические устремления в соборах, церквях и святилищах; если они предпочитали довериться врачам, те всегда были к их услугам, но только за высокую плату, а назначенные ими средства оказывались если и не очень эффективными, то уж непременно сенсационными. Если позволял кошелек, можно было, как и сегодня, обратиться за консультацией к медикам из академий.
Однако пышное платье медицинской науки тех лет украшала лишь тоненькая кайма нетрадиционной магической медицины, которой предстояло разрастись и, став широкой и тяжелой, посильнее раскачать до той поры лениво колыхавшиеся одежды. У бедняков было мало надежды получить медицинскую помощь от первоклассных врачей, обслуживающих дворянское сословие, и еще меньше надежд — при тогдашнем феодализме — купить дорогие снадобья, вроде писсасфальтового мумиё, а посему им ничего другого не оставалось, как рассчитывать исключительно на простые домашние средства. И каждый раз, когда того требовали обстоятельства, им приходилось топать по узкой тропинке, ведущей на край селения, где бывалая