Целительство - Мэнли Палмер Холл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Книги, которые Парацельс надиктовал своим ученикам, издавались на нижненемецком языке, а не на средневековой латыни схоластов, чтобы все умеющие читать на родном языке могли заниматься проблемами здоровья. К ужасу остальных профессоров, он и лекции читал на немецком языке, полагая, что лучше быть понятным, чем импозантным. За такую ересь и даже еще больший грех, состоявший в успешном излечивании от болезней, прежде не поддававшихся никакому лечению, Парацельс заслужил вечную благодарность страдающего человечества и вечную ненависть своих коллег.
Наконец наступил такой момент, когда почтенные и преисполненные самодовольства доктора более уже не могли выносить этого подстрекателя, публично объявившего, что пушок на задней стороне его шеи разбирается в искусстве целительства лучше, чем все доктора Европы вместе взятые. Но этого оскорбления ему, видимо, показалось мало, и он нанес им еще одну обиду, взявшись лечить трудные случаи, торжественно объявленные крупнейшими специалистами неизлечимыми, и вернув пациентам здоровье.
По некоторым сведениям, Парацельса убили во время уличной драки, однако я, позволив себе с этим не согласиться, с наслаждением занялся изучением старых книг и манускриптов, из которых однозначно следовало, что в 1541 г. великий врач был убит профессиональным убийцей, нанятым завистливыми и мстительными докторами.
Несмотря на его пристрастие к магии и мистицизму, Парацельса чтят в наши дни как великого новатора в области медицины; однако люди науки, благоговеющие перед его именем, редко изучают метафизические методы, составлявшие подлинную основу его величия. Парацельс, лучший врач современности, был, как и большинство тех, кто вел людей к истине, мистиком и провидцем.
Протестантская Реформация
Жизненно важным фактором в развитии современного метафизического целительства стала протестантская Реформация шестнадцатого века. Даже теперь, по истечении четырех столетий, трудно полностью оценить последствия переворота в христианстве. Протестантские реформаторы не только ослабили сосредоточенную в одном центре власть религии, но также полностью изменили саму форму отправления религиозных обрядов; кроме того, они создали совершенно новые секты, попадавшие во власть новых идей и разобщенные путаницей противоположных доктрин.
Подобно многим из тех, кто жаждет освободиться от тиранических порядков, все эти протестанты сразу же устанавливали собственную тиранию. В своем неуемном рвении они совершали ошибки, за которые клеймили позором прежнюю церковь. И опять честность здесь была ни при чем, ибо все дело заключалось в элементарной неспособности справиться с проблемами, которые ставил перед ними прогресс. Когда Кальвин в пылу теологической перебранки отправил доносом Сервета[35] на костер, представляется крайне затруднительным согласовать подобный поступок с заявлением протестантов о том, что он просто добивался свободы поклоняться Богу, как велел ему голос совести. Или, может быть, вся суть дела как раз и состояла в совести. Так или иначе, Реформация не положила конец фанатизму, а только явилась источником разных более мелких изуверств и подтолкнула к разделению, вылившемуся в сотни случайно сложившихся культов, не проявлявших друг к другу особого дружелюбия.
Пуританство оказало крайне пагубное влияние на психоэмоциональную сферу человеческой натуры, лишив людей возможности участвовать в религиозных торжествах. Пышность, величие и слава церкви оказались утраченными для тех, кому предоставили самим искать свой путь веры. Навечно ушли в прошлое непогрешимость пап, облаченные в пурпур кардиналы, григорианские песнопения и мессы, величественные соборы с круглыми окнами-розетками из бесценного стекла, отпущение грехов, исповедальни и передача апостольской благодати.
Все это вырвали из жизни протестанта, не дав ему взамен ничего торжественно-прекрасного. Однако в цели настоящей работы не входит обсуждение добродетелей или пороков церкви, равно как и духовной реалистичности или полной оторванности от жизни ее обрядов. Страницы этой книги посвящены скорее психологическим последствиям изгнания из сознания человека таких понятий, как религиозная обрядность и символизм, а также лишения его возможности переживать состояние восторга, сопутствующего участию в подобного рода обрядах.
Пуританство предпочло занять позицию сурового аскетизма, а потому красоте в его ранних концепциях места, вполне понятно, не нашлось. Все, что имело отношение к религии, стало скучным и бесцветным. Новые церкви поражали своим убожеством и однообразием; добродетельные прихожане облачались в мрачные черные одежды и угрюмо разбивали себе лбы, упорно демонстрируя религиозное рвение. Мартин Лютер, к примеру, занимаясь переводом Библии на немецкий, запустил в дьявола чернильницей. Выходило, что Сатана по-прежнему не терял времени даром, и протестанты взялись за него с такой суровостью, какая и не снилась средневековой церкви. Говорят, что однажды, после того как Джонатан Эдвардс окончил одну из своих пламенных проповедей, к нему подошел священник и спросил: «Скажите, доктор Эдвардс, а осталась ли у нас хоть какая-то надежда?»
И если проповеди средних веков на латыни были лишены смысла для неученых, то проповеди восемнадцатого века на английском были столь же бессмысленны для образованных. Флегматичные прихожане в тупоносых башмаках часами просиживали на грубых церковных скамьях и со вниманием слушали разных священников, осуждавших любое влечение человека, как внушенное дьяволом. Сидевшие рядом маленькие дети с бледными от страха лицами выслушивали жуткие пророчества о всеобщей гибели, а их сердца были еще слишком юны, чтобы отличать добро от зла.
Идея осуждения на вечные муки именем всемилостивого и любящего Бога губила искусство и подрывала веру в науку. Более уже не существовало ни красоты, ни надежды, и даже элементарная человеческая доброта могла рассматриваться как слабость, угрожавшая бессмертной душе. Многие нынешние мужчины и женщины, достигшие преклонного возраста, всю жизнь страдали от поразившей их дух странной болезни, ставшей следствием воспитания в пуританских семьях.
На перепутье
С приходом девятнадцатого столетия наступил наконец такой момент, когда религия, медицина и мистицизм, связанные друг с другом с начала летописной истории, оказались на распутье.
Мистицизму не нашлось тогда места в опрятных церквушках из красного кирпича, спрятавшихся под сенью величественных вязов, где добродушные священники читали избитые проповеди, взяв за основу излюбленные стихи из священных писаний. Великие ораторы, вроде Генри Уорда Бичера и Де Вита Тальмаджа, собирали толпы восторженных слушателей, а евангелисты масштаба Давайта Муди и Чарльза Сперджена обращали тысячи людей в иную веру. Однако все эти люди не несли на себе печати таинственной божественности, какой были отмечены те, кто,
