Солдатская награда - Уильям Фолкнер

– Ничего хорошего из этого не выйдет, Джо, – сказала она. – Вы же сами это знаете, правда?

– Знаю, – ответил он. – Пойдем домой.

– Простите меня, Джо, – тихо сказала она, вставая. Он вскочил, помог ей встать. Она отряхнула юбку и пошла с ним рядом. Солнце совсем зашло, они шли в фиолетовом сумраке, мягком, как парное молоко. – Если б я только могла, Он зашагал быстрее, но она взяла его за плечи, остановила. Он обернулся и, чувствуя эти крепкие бесстрастные руки, смотрел в ее лицо почти на уровне с его лицом, смотрел в тоске и отчаянии. «Ото! Целуются!» – мурлыкал маленький Роберт Сондерс и, расправив затекшее тело, пополз за ними следом, как индеец.

Потом они повернулись и пошли, скрывшись из виду. Ночь была совсем близко: только след дня, только запах дня, только его отзвук, его отсвет на деревьях.

5

Он влетел в комнату сестры. Она причесывалась и увидала его в зеркале, запыхавшегося, невероятно измазанного.

– Убирайся, скверный мальчишка! – сказала она.

Но он не дал себя сбить и выпалил все новости:

– Слушай, она влюбилась в Дональда, тот ей так и сказал, а они целовались – я сам видал!

Пальцы остановились, словно расцветая в ее волосах.

– Про кого ты?

– Про ту другую женщину, она живет у Дональда.

– И ты видел, как она поцеловала Дональда?

– Не-ет, она поцеловала того солдата, без шрама.

– Да нет же, это ей сказал тот солдат, а она промолчала. Значит, это правда, как по-твоему?

– Вот кошка! Ну, погоди же, я ей покажу!

– Правильно! – одобрил он. – Я так и сказал, когда она подсмотрела, как я голый сидел. Я-то знаю: разве ты дашь какой-то женщине отнять у тебя Дональда?

6

Эмми поставила ужин на стол. В доме было тихо, темно. Свет еще не зажигали. Она подошла к дверям кабинета. Мэгон и его отец сидели в сумерках, спокойно дожидаясь прихода темноты, медленной и беззвучной, как размеренное дыхание. Голова Дональда силуэтом выделялась на тускнеющем окне, и Эмми, увидев ее, почувствовала, как у нее сжалось сердце при воспоминании. Эта голова – над ней, на фоне неба, той ночью, давно-давно… А сейчас она смотрит на него сзади, а он даже не помнит ее.

Она вошла в комнату тихо, как сумерки, и, стоя за его креслом, посмотрела на тонкие поредевшие волосы, которые когда-то были такими буйными, такими мягкими, и притянула эту безвольную голову к своему твердому узкому бедру. Под ее рукой лицо его было совершенно спокойным, и, глядя в сумерки, на которые они когда-то смотрели вдвоем, и чувствуя горький пепел старого горя, она вдруг прижалась к этой бедной, изуродованной голове с беззвучным стоном.

Ректор тяжело заворочался в кресле.

– Это ты, Эмми?

– Ужин на столе, – сказала она негромко. Миссис Пауэрс и Гиллиген поднимались по ступенькам террасы.

7

Доктор Гэри умел вальсировать с полным стаканом воды на голове, не проливая ни капли. Он не любил более современные танцы: слишком они нервные. «Прыгают, как обезьяны – и все. Зачем стараться делать то, что животным удается во сто раз лучше? – любил говорить он. – Другое дело – вальс. Разве собака может танцевать вальс? А тем более корова!» Он был невысокий, лысоватый, очень ловкий и нравился женщинам. Такой милый, обходительный. На доктора Гэри был большой спрос – и как на врача и как на члена общества. Кроме того, он прослужил во французском госпитале весь 14-й, 15-й и 16-й годы. «Сущий ад, – говаривал он, – сплошные экскременты и красная краска».

Доктор Гэри, в сопровождении Гиллигена, семенил вниз по лестнице из комнаты Дональда, оправляя пиджачок, вытирая руки шелковым платочком. Огромная фигура ректора показалась в дверях кабинета.

– Ну как, доктор? – спросил он.

Доктор Гэри вынул замшевый кисет, свернул тоненькую папироску и положил кисет на место, за манжетку: в кармане он его не носил, слишком торчало. Он зажег спичку.

– Кто его кормит за столом? Ректор удивился, но ответил:

– Обычно Эмми подает ему еду, вернее – помогает ему, – уточнил он.

– Кладет прямо в рот?

– О нет, нет. Она просто водит его рукой. А почему вы спрашиваете?

– А кто его одевает и раздевает?

– Вот мистер Гиллиген ему помогает. Но почему…

– Приходится одевать и раздевать его, как ребенка, так? – строго опросил доктор.

– Вроде того, – подтвердил Гиллиген.

Из кабинета вышла миссис Пауэрс, доктор Гэри коротко кивнул ей. Ректор сказал:

– Но почему вы об этом спрашиваете, доктор? Доктор строго взглянул на него.

– Почему, почему! – Он повернулся к Гиллигену. – Скажите ему! – отрывисто приказал он.

Ректор посмотрел на Гиллигена. «Не говорите», – казалось, умоляли его глаза. Гиллиген опустил голову. Он стоял, тупо глядя себе под ноги, и доктор отрывисто сказал:

– Мальчик ослеп. Вот уже дня три или четыре, как он ослеп. Не понимаю, как вы могли не заметить. – Он застегнул пиджак, взял котелок. – Почему вы ничего не сказали? – спросил он Гиллигена. – Вы же знали. Впрочем, теперь все равно. Завтра я опять зайду. До свидания, сударыня. До свидания.

Миссис Пауэрс взяла ректора под руку.

– Ненавижу этого человека, – сказала она. – Гнусный сноб. Не огорчайтесь, дядя Джо. Вспомните, ведь и тот врач, из Атланты, говорил, что он может потерять зрение. Но ведь врачи не всеведущи. Кто знает, может быть, когда он поправится, выздоровеет, можно будет и зрение ему вернуть.

– Да, да, – согласился ректор, хватаясь за соломинку. – Давайте вылечим его сначала, а там будет видно.

Тяжело ступая, он пошел в кабинет. Она и Гиллиген долго смотрели друг на друга.

– Мне плакать хочется из-за него, Джо,

– Мне тоже, да слезами не поможешь, – мрачно сказал он. – Только Бога ради, хоть сегодня не пускайте сюда народ.

– Постараюсь. Но так трудно им отказывать: они ведь от чистого сердца, по доброте, по-соседски!

– Какая тут к черту доброта! Все они вроде этого сондерсовского щенка: приходят поглазеть на его шрам. Придут, крутятся около него, расспрашивают, как его ранило да не больно ли. Будто он что понимает или чувствует.

– Да. Но больше они не будут ходить, смотреть на его бедную голову. Мы их не пустим, Джо. Скажем, что ему нездоровится, что-нибудь да скажем.

Она ушла в кабинет. Ректор сидел за столом, держа перо над чистым листом бумаги, но не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.

Она встала позади него, потом коснулась его плеча. Он вздрогнул, как затравленный зверь, потом узнал ее.

– Этого надо было ждать, – тихо сказала она.

– Да, да, я этого ждал. И все мы ожидали, правда?

– Да, ожидали, – согласилась она.

– Бедная Сесили. Я только что думал о ней. Боюсь, что это будет удар для нее. Но, слава Богу, она действительно любит Дональда. Она так трогательно к нему относится. Вы тоже это заметили, неправда ли?

– Да, да.

– Плохо, что она такая слабенькая, не может приходить каждый день. Но она действительно очень хрупкая. Вы ведь это знаете?

– Да, да. Я уверена, что она придет как только сможет.

– Я – тоже. Слава Богу, хоть в этом ему повезло. Его сжатые руки легли на бумагу.

– О, вы пишете проповедь, а я вам мешаю. Я не знала, – извинилась она, уходя.

– Ничуть, ничуть. Не уходите. Потом допишу.

– Нет, нет, пишите. А я пойду посижу с Дональдом. Мистер Гиллиген обещал вынести его кресло на лужайку у дома – погода такая чудесная.

– Да, да. Я допишу проповедь и приду к вам.

У дверей она оглянулась. Но он не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.

Мэгон сидел в складном кресле. На нем были синие очки, лоб был скрыт под мягкими полями шляпы.

Он любил, чтобы ему читали вслух, хотя никто не ;шал, понимает ли он смысл слов. Может быть, ему просто нравилось слушать звук голоса. Когда к ним подошла миссис Пауэрс, они читали «Историю Рима» Гиббона, и Гиллиген чудовищно коверкал длинные иностранные слова. Он подал ей стул, и она села, слушая и не слыша, поддаваясь, как и Мэгон, успокоительной монотонности голоса. Листва над головой тихо шелестела, пятная тенью ее платье. Из недавно подстриженной травы снова пробивался клевер, над ним вились пчелы; пчелы походили на жужжащие золотые стрелки в меду, и голуби на церковном шпиле казались далекими и монотонными, как сон.

Она очнулась от шума, и Гиллиген прервал чтение. Мэгон сидел неподвижно, безнадежный, как Время, а по лужайке к ним шла старая негритянка с высоким чернокожим юношей в солдатской форме. Они шли прямо к ним, и голос старухи звенел в сонном полуденном воздухе.

– Замолчи ты, Люш, – говорила она, – не дожить мне до такого дня, когда мой крошка не захочет видеть свою старую няню, свою Каролину. Дональд, мист Дональд, дитятко мое, к тебе Калли пришла, золотой мой, няня твоя пришла!

Мелкими шажками она просеменила к самому креслу. Гиллиген встал, перехватил ее:

– Погодите, тетушка. Он спит. Не беспокойте его.