Школьная бойня - Николай Иванович Леонов

встретил медиков как родных. Наконец-то уразумев, что подругу могли отравить и сам он, хлебнув винца из ее стакана, имеет все шансы отправиться вслед за ней, Геннадий поменялся в лице и ушел в себя. Он был потрясен. Формально Гуров мог бы записать Геннадия в подозреваемые, но, хоть убей, не видел причину, по которой тот мог бы избавиться от Арефьевой. Его мнение полностью разделял и Крячко.

Повидавший всякое, опытный судмедэксперт сразу после отбытия Геннадия в больницу сказал Гурову, что между смертью Шлицмана и Арефьевой есть связь.

– К завтрашнему дню, надеюсь, уже будет известно, прав ли я, – сообщил он, собираясь выйти из квартиры. – А вы пока что работайте с тем, что есть.

– Ну хоть намекни, – попросил Крячко.

– Ты пробку от бутылки нашел? – повернулся к нему Гуров.

– Нет. Дал команду остальным. Ищут. Если ее не выбросили, то никуда она не денется.

Остановившись, Дроздов мрачно наблюдал за диалогом между сыщиками, после чего выдержал паузу и наконец заговорил:

– Хотите подробности? Пожалуйста. Помимо травмы головы Шлицман получил инфаркт миокарда. Если эта красивая девочка, которая, скорее всего, впервые в жизни выпила почти целую бутылку вина, умерла по той же причине, то вы получите в подарок пока что неуловимого серийного убийцу. Ну не верю я в такие совпадения. Как и в то, что крепкий, здоровый мужик, спортсмен с железными бицепсами, неожиданно почувствовал себя плохо именно после глотка того же вина. Поняли меня, ребятки?

Труп Арефьевой отправили в морг. Оперативники, дав Гурову и Стасу возможность самим осмотреть место происшествия, закончили затемно. Генерал-майор Орлов, выслушав доклад Гурова по телефону, потребовал быть с утра у него, после чего пожелал наконец-то всем доброй ночи.

Лев Иванович ехал домой с ощущением, будто бы в голову ему налили целый ковш бетона. Такого количества информации на него давно не сваливалось. Сам Гуров уже и не помнил, во сколько он в последний раз ел. Даже пить не хотелось. Тело требовало покоя, но Гуров знал, что просто уснуть у него не получится.

Маша встретила его на пороге и, едва взглянув на него, тут же протянула руку, на которую вскоре упал мятый пиджак мужа.

– Тяжелый день? – спросила она.

– Нормальный, – изрек Гуров, заходя в комнату и на ходу развязывая галстук.

– В аэропорт не провожай, – заявила супруга. – На такси доберусь.

– Уверена? Я могу, – смело ответил Гуров.

– Не надо, Лева, – уже мягче произнесла Маша. – Незачем.

Сумку она собирала почему-то на кухне. Большая дорожная котомка под завязку была наполнена летней одеждой и различными пакетами, о содержимом которых Гуров мог только догадываться.

– А почему не чемодан, Маша?

– Захотелось вот.

Это был настолько честный ответ, подкрепленный крепчайшей логикой, что Гуров почувствовал всю неуместность своего вопроса. Он чувствовал себя виноватым в том, что не сможет проводить жену, как делал это много раз. Взмах ее руки из терминала ему, стоявшему снаружи при любой погоде, стал их традиционной прощальной фишкой. Всего несколько раз за все время их брака у Гурова не получилось взмахнуть в ответ, но причины тому были уважительные – в этот момент он пахал как лошадь. Маша прекрасно понимала это, никогда не жаловалась на отсутствие мужа рядом, потому что сама зачастую не могла быть вместе с ним.

– Может быть, все-таки отвезти в аэропорт? – спросил Лев Иванович.

– Не бери в голову, – закатила супруга глаза. – Не расстраивайся из-за такой ерунды.

– А вдруг ты мне это припомнишь? – прищурился Гуров.

– И на старости лет все тебе выскажу, – решила Маша, закрывая молнию на сумке. – Так, теперь оденусь, а потом вызову такси.

Она исчезла в комнате.

Но сумку к такси Гуров все-таки вынес сам.

Сразу после отъезда Маши Лев Иванович понял, что все-таки не уснет. Выйдя на балкон, он облокотился о поручни и закурил. Вслушиваясь, Гуров узнавал и ощущал собственным телом сердцебиение родного города, который никогда не спит. Несколькими часами ранее, проезжая мимо Москва-Сити, он в который раз поразился размаху современной архитектуры. Сам Гуров жил хоть и в центре Москвы, но в довольно спокойном районе, где по ночам во дворах могли поругаться лишь местные алкаши – да и то нечасто.

Сейчас, слушая, как беспокоится запоздавший транспорт на проезжей части улицы, скрывавшейся за домом напротив, Гуров снова мысленно вернулся туда, где провел целый день. Не в конкретное место, а в запутанную историю, в которой каждый жил своей жизнью, хранил свои секреты и умирал в строго отведенное для этого время.

Ему удалось побеседовать со Шлицманом дважды, и во время их последнего совместного перекура тот вдруг пожелал получить юридическую консультацию. Гуров в тот момент не придал особого значения словам историка. Он вообще в тот вечер больше думал о себе, чем о каком-то малознакомом учителе. Но вскоре после этого разговора Шлицман был убит, и теперь полковник Лев Иванович Гуров очень жалел о том, что не остался в прокуренной библиотеке и не выслушал человека.

– А вот бог его знает, почему, – с досадой произнес Гуров и потушил сигарету в старой пепельнице с отбитым краешком, которую год назад притащил на балкон. – Идите вы все к черту. Голова от вас раскалывается.

– То же самое действующее вещество, которое обнаружили в крови Шлицмана, было и в вине, которое Арефьева принесла из школы. Вот заключение, Дроздов передал, – Гуров протянул Орлову папку. – Стас только что позвонил, едет из больницы.

– Суицид исключаем? – поинтересовался Орлов, закончив рассматривать фотографии из квартиры Арефьевой, сделанные экспертом.

– Да нет его в данном случае, – ответил Лев Иванович. – Не стала бы она себе в вино что-то подмешивать. А если бы и подмешала, то не растянула бы вино надолго. Да и причин убивать себя у нее не было. С соседями поговорили, нашли подруг. Все отзываются об Арефьевой положительно, никаких, как говорится, предпосылок для суицида не имелось. Подруга живет в Перово, виделась с Арефьевой две недели назад, и та строила планы, волновалась насчет перевода на работу в новую гимназию. Знала подруга и о том, что она общается с Юрченковым. Арефьева отзывалась о нем по-разному, но в разговоре всегда называла Генкой, они действительно дружили, и делить им было вроде бы нечего. Как потенциального партнера она его не рассматривала, то есть никакой ревности или подобных разборок между ними не происходило. Приятельские отношения, как и утверждает сам Юрченков.

– А что насчет Шлицмана? Арефьева что-то о нем подруге говорила?

– Как раз до этого добрался. Подруга вспомнила, что в начале учебного года Арефьева рассказала ей о том, что во время каникул, когда старшеклассники отдыхали на базе отдыха, что-то произошло. Сама Арефьева была не в курсе, но Шлицман, который, собственно, и был на отдыхе с детьми, теперь сам не свой. Расспросы ни к чему не привели, а остальных педагогов Арефьева терзать не стала. Нервная система у нее была подорвана, тут нет сомнений. Но не до такой степени, чтобы уходить из жизни вслед за знакомым. Это и я могу подтвердить. Когда мы разговаривали у нее дома, она была в относительном порядке. Понимаешь, о чем я? Она не собиралась уходить из жизни, хоть и была потрясена смертью Шлицмана. Но глубоких