Первая мировая: война, которой могло не быть - Василий Молодяков

Англия и Франция тоже не возражали против нейтралитета Турции, но не собирались платить за него ни отказом от капитуляций, ни территориальными компенсациями, которыми можно было привлечь более перспективных союзников. Более того, 31 июля первый лорд британского адмиралтейства (морской министр) Уинстон Черчилль приказал реквизировать два линкора, построенных для Турции на английских верфях и уже оплаченных. Инициатор акции откровенно писал: «Мы не могли позволить себе действовать без этих двух превосходных кораблей. Ещё меньше мы могли бы позволить себе видеть их используемыми против нас. Таким образом, число британских кораблей сократилось бы на два вместо того, чтобы увеличиться на два». Незаконность действий с юридической точки зрения Черчилля не смущала: как говорится, «международное право — это то, что нарушают другие». Но даже он признал, что у прогерманской партии в Константинополе появился мощный козырь. Готлиб сделал вывод: «Если бы Англия заведомо хотела привести турок в ярость и толкнуть их в лагерь кайзера, то она не смогла бы выбрать более эффективного пути».

На грань войны Турцию поставил эпизод с германскими крейсерами «Гебен» и «Бреслау», которые в первой декаде августа прошли из Средиземного моря в Мраморное через Дарданеллы. Английские и французские корабли следовали за ними, но не попытались остановить, хотя об этом просил Сазонов, беспокоившийся за Черноморский флот. «Так как братство по оружию, — заметил Готлиб, — не уничтожило ни одного из основных противоречий, существовавших между союзниками, оно в сущности не ослабило противодействия западных держав стремлению осуществить вековую мечту царского правительства. Именно поэтому «Гебену» и «Бреслау» позволили достигнуть берегов Золотого Рога.[26] Корабли были объявлены «купленными» у Германии и получили новые названия, экипаж был переодет в турецкую форму и даже частично заменён. Но это никого не вводило в заблуждение.

Союзники понимали, что чаша весов в Константинополе клонится в сторону войны, и решили дать туркам возможность проявить инициативу. «Младотурки» продолжали делать авансы странам Антанты, но те брались гарантировать целостность Турции только на время конфликта, давая понять, что потом она может подвергнуться разделу. Союз с Портой, слабой в военном отношении, им был не нужен. 9 сентября турецкое правительство под бурное ликование местной прессы объявило об отказе от капитуляций. Послы великих держав поспешили заявить формальный протест, но Берлин и Вена в тот же день признали совершившийся факт. Англия отозвала военную миссию. 27 сентября Турция закрыла Дарданеллы, поставив мины и заградительные сети. 11 октября Германия предоставила ей заём в 100 млн. золотых франков. 29 и 30 октября турецкая эскадра, включая свежепереименованные «Гебен» и «Бреслау», без объявления войны обстреляла Одессу, Севастополь, Феодосию и Новороссийск.

Это было сделано под давлением Берлина и Вены, чтобы перекрыть путь к возможному отступлению. 1 ноября российский, английский и французский послы в Константинополе сообщили о разрыве отношений и потребовали свои паспорта. В Петрограде Сазонов заявил турецкому поверенному в делах: «Теперь уже слишком поздно вести какие-либо разговоры». «Триумвират» пошёл ва-банк, приняв отставку несогласных министров, к которым чуть было не присоединился сам великий визирь. Правительство проигнорировало предостережение своего же посла в Париже, писавшего: «Обманчивая привлекательность возможных военных успехов может привести только к нашей гибели. Антанта готова уничтожить нас, если мы выступим против неё. Германия не заинтересована в нашем спасении. В случае поражения она использует нас как средство для удовлетворения аппетитов победителей; в случае победы она превратит нас в протекторат».

Воззвание к нации, извещавшее о вступлении в войну, было велеречивым: «Идеал нашей нации ведёт нас к уничтожению нашего московского врага для того, чтобы благодаря этому установить естественные границы нашей империи, которые включат и объединят все ветви нашей расы». Манифест Николая II от 20 октября (2 ноября) об объявлении войны гласил: «Безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для неё ход событий и откроет России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Чёрного моря».

Италия была членом Тройственного союза с момента его создания в 1882 г., хотя представить её искренним союзником Австро-Венгрии было, мягко говоря, проблематично. Объединение Италии, завершившееся в 1870 г., проходило в непрерывной борьбе с Австрией, потерявшей в результате этого часть территорий. Однако и к 1914 г. в её составе оставались земли, населённые итальянцами, прежде всего Трентино и Триест, которые в Италии называли «ирредента» или «неосвобождённые территории». Расставаться с ними Австрия не собиралась ни при каких условиях. В области внешней политики Вена стремилась не допустить экспансии Рима на Балканах. Итальянцы хотели видеть Адриатическое море своим «внутренним озером», а в перспективе мечтали о господстве и над Средиземным. «Было бы гибельным для Италии, — сделал вывод Готлиб, — способствовать возвеличению Австрии. Подлинные интересы Италии требовали поражения Австрии».

С весны 1914 г. правительство Италии возглавлял националист Антонио Саландра. Его позиция в отношении противоборствующих блоков была очень простой: выбирать следовало тот, союз с которым даст больше возможности для внешней экспансии. Несмотря на формальное членство в Тройственном союзе, Италия ещё в начале 1900-х гг. заключила два тайных соглашения с Францией, по которым стороны гарантировали друг другу нейтралитет в случае войны. В Берлине и Вене, видимо, не знали об этом, но догадывались, что рассчитывать на помощь Италии, видимо, не придётся. Главное, чтобы она оставалась нейтральной.

Реакция Рима на сараевское убийство была сдержанной. «К негодованию об этом злодеянии примешалось и чувство избавления от неопределённой опасности, — сообщил Сазонову 17(30) июня посол Анатолий Крупенский. — Его (эрцгерцога. — В. М.) недружелюбные чувства к Италии и воинственные наклонности считались установившимся фактом, и с его кончиной шансы мира увеличились. Сан-Джулиано (глава МИД. — В. М.) мне сказал: «Преступление ужасно, но дело мира от этого не пострадает». Но что хуже и бессердечнее, это своего рода демонстрация в большом кинематографе Рима, где публика, узнав о сараевской трагедии, потребовала королевский марш. Оркестр исполнил его при аплодисментах зрителей. Вот как народ любит здесь Габсбургов», — подытожил посол.

Вена предъявила ультиматум Белграду, не проконсультировавшись с Римом и поставив его в известность одновременно с другими странами. Взявший курс на войну, Берхтольд сделал это совершенно сознательно — чтобы Италия не вмешалась с «мирным посредничеством». Австрийцы видели в ней не союзника, но соперника, если не врага. В Берлине тоже промолчали. Саландра и Сан-Джулиано предпочли «ничего не знать», тем самым избежав ответственности, хотя как минимум догадывались о готовящихся решительных шагах.

Австрийская «игра в молчанку» дала итальянцам ещё один козырь. Статья I договора о Тройственном союзе гласила: «Стороны обязуются обмениваться взглядами относительно могущих возникнуть политических и экономических вопросов общего характера». По статье VII Вена и Рим обещали в случае изменения «статус-кво в области Балкан или оттоманского побережья и островов в Адриатике или Эгейском море» путём «временной или постоянной оккупации» делать это лишь по предварительному взаимному соглашению. Более того, соглашение должно быть «основано на принципе взаимных компенсаций за всякую территориальную или иную выгоду», полученную другой стороной. Одним словом, Австрия не собиралась ни предупреждать Италию, ни делиться с ней.

На этом основании римский кабинет посчитал австрийский ультиматум нарушением договора, а объявленную Сербии войну — агрессивной. «Учитывая оборонительный и предохранительный характер Тройственного союза, Италия не обязана приходить на помощь Австрии, если она окажется в состоянии войны с Россией», — телеграфировал Сан-Джулиано 24 июля своим послам в Берлине и Вене для передачи дальше. «Однако, — добавил он, — тот факт, что мы не несём никаких обязательств в этом вопросе, не исключает возможности, что мы, быть может, сочтём необходимым принять участие в могущей разразиться войне, если это будет соответствовать нашим жизненным интересам». Как заметил Готлиб, «Италия ухитрилась в одно и то же время отказаться от своих обязательств по договору и требовать для себя вытекающих из него выгод».

3 августа Италия заявила о своём строгом нейтралитете. Получив от короля Виктора-Эммануила II телеграмму об этом, кайзер сделал напротив его имени пометку: «Негодяй». Нет, Вильгельм не ждал активного участия августейшего собрата в войне, но понимал, какую политику избрали в Риме. Более жёсткая по отношению к Антанте позиция Италии могла как минимум связать какое-то количество французских дивизий на границе с ней, что было особенно важно в первые недели войны. «История отомстит Италии за её измену, — писал 5 августа начальник германского генштаба Мольтке своему австрийскому коллеге. — Да дарует вам Господь ныне победу, чтобы вы впоследствии смогли свести счёты с этими негодяями». Официальная и полуофициальная пропаганда подобных выражений избегала, но могла говорить о «номинальном участии» Рима в Тройственном союзе.