Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - Энцо Руссо

С такими мрачными мыслями я возвратился в Палермо, когда уже начало смеркаться. И так как я еще не включил фары, машину остановил патруль на мотоциклах и меня впервые в жизни оштрафовали. Мне дали зеленую квитанцию, и я храню «на счастье» этот листок. Сам не знаю почему.

XIV

Потом бог прибрал к себе и мою мать. Но на сей раз оставил мне хотя бы то утешение, что она умерла на моих руках. Она болела уже почти целый год и теперь весь день не вставала с постели, поднимаясь только, чтоб сходить в уборную. Я приезжал проведать ее каждую неделю, а иногда, когда не мог оставить свои дела в Палермо, ездил даже тайком. Под вечер садился в машину, приезжал домой, пару часов спал и на рассвете, около пяти утра, уезжал обратно.

Последние две недели перед смертью она уже перестала соображать. Даже не узнавала меня. Однажды вечером, только приехав, я сел рядом с ее постелью и спросил, как она себя чувствует, что ей нужно. Она отвечала: «Хорошо, спасибо», «Ничего, спасибо» таким тихим голосом, что еле было слышно. Потом когда я встал и отошел, то услышал, как она спрашивает у сидевшей по другую сторону постели соседки:

— А это кто такой?

Дом получился на славу: на втором этаже было две комнаты и ванная. Но мать не желала туда подниматься. Она по-прежнему спала на первом этаже, хотя там было сыровато. Она говорила, что так привыкла и не хочет обживать новые комнаты, потому что если в них начать жить, то можно испачкать. Но также и нижнюю комнату теперь было не узнать — пол выложен керамической плиткой, с потолка свисает красивая хрустальная люстра. Кто бы мог поверить, что в углу, где стоит телевизор, когда-то ел, спал и справлял нужду мул? И когда ночью, в темноте, мы, мальчишки, слыша это, смеялись, отец иногда шутил: ничего, так будет теплее.

На этот раз сестра приехала вместе с мужем. Своего зятя я не видел уже много лет. Он ничуть не изменился: немножко ссохся, но все такой же жалкий, без всякого достоинства. Теперь он приехал на похороны не из-за любви к теще, а потому что ему не терпелось получить что-нибудь в наследство.

И действительно, после похорон он отвел меня в сторонку и сказал, что нам надо поговорить как мужчина с мужчиной.

— А со мной только так и можно говорить, — ответил я, но до него не доходили такие тонкости. Он взял меня под руку и спросил, что я собираюсь делать с домом и землей. Я сказал, что дом теперь это уже не тот хлев, что он помнит, потому что я на собственные деньги сперва купил его, а потом перестроил и увеличил. И за семь тумоло заплатил я, записав на имя отца только потому, что не хотел значиться владельцем сам. Я ему растолковал все это ясно и понятно, хотя знал, что он знает об этом не хуже меня.

— Однако я вовсе не собираюсь оставлять сестру с пустыми руками и дать ей лишь те крохи, что причитаются, — тут же добавил я и сделал у него на глазах некоторые подсчеты. Я оценивал все по ценам, которые были тут, в селении, и делал вид, что все покупали и строили с отцом. Сумму — весьма кругленькую — я предложил ему наличными. Он закурил сигарету и сказал, что должен минутку подумать.

— Тут думать нечего. Даже если тебе кажется мало, все равно придется удовлетвориться.

Он сразу потупился. Я знал, что ему этого хватит: он приехал сюда, боясь, что ему вообще не достанется ни гроша. Но это был такой тип, что, если бы ему предложили миллиард, он все равно попытался бы выцыганить еще сто тысяч. Они собирались задержаться на два-три дня, но мне хотелось остаться одному, и более дня я не в состоянии был видеть своего зятя даже на фотографии. Я уж не говорю об их дочерях — они были уже совсем взрослые, но даже не потрудились приехать на похороны ни деда, ни бабки. А Джина все показывала мне их фотографии: на море полуголые с женихом, на природе в деревне — с другим, на берегу По — с третьим и так далее. Они не работали, не выходили замуж, у них не было никаких обязанностей. Только одни права. Слава богу, что такой человек старых правил, как мой отец, видел их от силы два-три раза, когда они были еще совсем маленькие.

Ну хватит. Я сказал, что меня ждут в Палермо, у меня там срочные дела и мне надо поскорее уехать и запереть дом. Когда мы прощались, сестра разревелась.

— Неужели теперь мы с тобой вообще не будем видеться? — спросила она и обняла меня. Она превратилась в одну из тех женщин, что сейчас смеются, а через минуту плачут. Уверен, она рекой льет слезы, даже когда смотрит фильм по телевизору и по разным другим пустякам. Но меня она по-своему любила. Я сказал, что всегда буду о ней помнить, и так оно и было.

Когда они уехали, я вернулся на кладбище, чтобы паедине проститься с матерью. Я позаботился, чтобы могила красиво выглядела. Велел установить фотографии — черно-белые, в овалах, как тогда было принято. Отец был сфотографирован в кепке и в своем неизменном темном костюме с жилетом. Мать — с шиньоном, лицо свежее и отдохнувшее. Рядком, бок о бок, как прожили всю жизнь…

— Ты еще вернешься? — поинтересовался один из моих двоюродных братьев, постарше меня. Я виделся с ним только на похоронах и свадьбах. Не то чтобы его волновало, представится ли ему еще случай обнять меня: он хотел знать, что я собираюсь делать с землей. Он был туповат от природы, но крестьянин хозяйственный и толковый. Мы составили с ним документ, по которому я отдавал ему участок в аренду на три года.

За время болезни матери я уже привык к этой езде туда-сюда и выучил наизусть все повороты. Но когда я выехал из селения, то мне подумалось, что, может, больше не приеду сюда целых полгода, а то и год. А когда приеду, уже недостаточно будет только стукнуть в дверь, чтобы войти в дом. Придется доставать ключи. И это будет впервые: никогда раньше у меня не было ключей от этого дома.

После смерти матери я ощущал в голове какую-то пустоту. Не стало больше никаких забот. Теперь я мог забивать себе голову чем угодно. А начинались горячие денечки. Время больших денег, о котором говорил мне Ди Кристина.

Кое-кто уже добрый десяток лет занимался наркотиками. Преимущественно те, у кого были друзья в Америке. Не знаю, откуда они их получали, но система была та же, что и с сигаретами: пароход, рыбачий баркас и автофургон. Потом наркотики переправляли в Соединенные Штаты, а то, что оседало в карманах, стоило полсотни партий сигарет. Потом дело пошло вширь, и в конце концов все стали кормиться от этого пирога.

Поскольку мне на глаза не попадались ни пачки денег, ни пакетики с порошком, я как-то спросил у Козентино, чем объяснить, что Семья не хочет заняться такой выгодной работенкой. Он объяснил мне, что Стефано не любит этот товар, однако предоставляет всем нам полную свободу действовать на свой страх и риск.

— Я иногда вкладываю в это дело немножко деньжат. Но лично ни в чем не участвую.

Тех, кто поставлял товар, называли «турки». Они запрашивали определенную цену. Тех же, кто являлся, чтобы купить его на доллары, прозвали «кузены» — почти все они были американцы сицилийского происхождения. И платили они более высокую цену. Разница в цене и составляла наш заработок. В те времена, когда мы занимались только посредничеством и перевозкой, мы с каждого вложенного миллиона получали десять — пятнадцать, в зависимости от качества. Потом в работу включились химики. Не знаю уж, где они этому выучились, но навострились перерабатывать поставляемое «турками» сырье в тонкий товар, годный для продажи в розницу. А другие взяли на себя хлопоты по переправке наркотиков за океан, используя аиельсины, мебель, гробы и все прочее, что только можно было использовать.

И «кузены» стали платить совсем другие цены. До тех пор слово «миллиарды» я встречал только в газетах. Его употребляли, когда писали о государственной казне. И вдруг я услыхал его из уст тех, кто еще лет пять назад проверял сдачу с бумажки в тысячу лир. Мне казалось, что я вновь в одной из тех распивочных, что когда-то были у нас в селении. Когда поздно вечером я заходил туда, там было полно народа. Все орали во все горло, никто не слушал друг друга. Все уже были, кто больше, кто меньше, под градусом и ничего не соображали. Опьяненные плотной пищей и вином, они каждую минуту готовы были сцепиться друг с другом или приняться петь хором — как бог на душу положит.

Так в течение доброго десятка лет, пока я оттуда не уехал, было и в Палермо. Все хмельные от миллиардов. Лаборатории по переработке имелись в Багерии, Партинико, на Острове Женщин и во многих окраинных кварталах города. Они не были свободными, каждая из них принадлежала той или другой Семье или, во всяком случае, находилась в контролируемой ею зоне, то есть под ее покровительством. А вокруг лабораторий ошивались люди, которых раньше никогда никто и в глаза не видел в Палермо. У всех теперь были компаньоны: неаполитанские, калабрийские, французские, греческие, американские… Мне всякий раз подолгу морочили голову и темнили, хотя я был из соседней провинции, а сами потом путались с какими-то подозрительными чужаками, заведомо зная, что это не люди чести, и, когда потеряют интерес к делу, могут расколоться.