Американский доктор из России, или История успеха - Владимир Голяховский

Потом санитарки подходили ко мне и тихо шептали на ухо:

— Зря эти ваши американцы так стараются. Вы уедете, и половину вещей наши же сотрудники разворуют, или возьмут себе, или отнесут на продажу на рынок.

Дух взаимной подозрительности, культивируемый советской властью, оставался прежним. И традиционное русское воровство и обман тоже еще долго не попадали под горбачевскую перестройку (потом мне приходилось узнавать, что из миллионных пожертвований вряд ли и половина досталась тем, кому адресовывалась). Я не переводил Кахановицам, что говорили санитарки, — мне было стыдно за людей моей прежней страны.

Но услышав это, я отвез часть вещей в Филатовскую детскую больницу, где когда-то учился хирургии. Там тоже лежали жертвы землетрясения.

Из-за долгих задержек с получением груза мне не удалось полететь в Армению вместе с Кахановицами.

Два скучных вечера я провел с тещей и компенсировал это общением с друзьями. Многие из них с энтузиазмом говорили о переменах в стране. Особенно вдохновляло их то, что они впервые свободно читали описания зверств КГБ, книги о замученных в ГУЛАГе миллионах самых ценных людей. На меня описания тех зверств наводили только грусть. Кто надолго оторвался от прежней нечеловеческой жизни, тот уже не способен сопереживать ее горечь. Впрочем, рукопись одной книги я взял с собой и решил начать читать в самолете. Называлась она «Погружение во тьму» и была написана моим давним знакомым Олегом Васильевичем Волковым.

Но друзья развлекали меня не только грустными историями из прошлого, они с энтузиазмом водили меня в первые частные кафе и рестораны на Арбате, гордясь тем, что они — частные. Семьдесят лет в России не разрешалась частная, свободная торговля, и вот… Правда, пока что эта торговля выглядела довольно бедно и просто, но перед входами стояли очереди. Мне было любопытно все это и многое другое наблюдать, но я чувствовал: Москва перестала быть для меня родным городом, я осматривал ее, как иностранный турист. И люди вокруг, за исключением очень близких, тоже не были своими, я тоже их «осматривал». Я сам находил странным то, что смотрел теперь на мой бывший родной город и на бывших своих сограждан как бы со стороны. Мне казалось странным даже то, что все вокруг говорили по-русски. Я тоже говорил и говорил, все по-русски, рассказывая про Америку, про нашу в ней жизнь. И под конец поездки с удивлением понял, что, кроме всего прочего, устал от разговоров на своем природном языке. Я чувствовал, как при длинных периодах речи мой рот утомляла артикуляция, от которой я отвык. Все одиннадцать лет напряженной активной жизни в Америке я говорил, читал и прислушивался к тому, что говорят исключительно по-английски. Даже дома, хотя мы с Ириной общались на русском, но большую часть времени оба читали книги, газеты и журналы, слушали радио и смотрели ТУ только на английском.

Конечно, родной язык не умирает, он продолжает жить в тебе, в клетках твоего мозга, ты продолжаешь думать и писать на нем — вот как сейчас я пишу эту книгу. Но в качестве инструмента для связи с окружающим тебя миром в новой стране родной язык постепенно замещается языком этой страны…

Когда в аэропорту за мной защелкнулся пограничный барьер, я почувствовал большое облегчение. Багаж мой не проверяли, рукопись книги Волкова была со мной. Отлет задерживался, и, бродя в ожидании посадки в самолет, я зашел в ресторан. Там было много людей, у входа стояли две растерянные американки средних лет.

— Хэлло, чем я могу вам помочь?

— О, хэлло, хэлло, наконец кто-то здесь говорит по-английски. Мы никак не можем получить столик. Мы зовем официантку, но она все мечется и не обращает на нас внимания. Что нам делать?

— Я постараюсь вам помочь.

Официантка действительно была очень озабочена и металась. Я изловчился приблизиться к ней и протянул последний калькулятор-сувенир. Как она обрадовалась калькулятору!

— Ой, вот спасибо-то, спасибо! У меня дочка школу заканчивает и давно просит эту штуку. А где я могу взять? За валюту — дорого. Вот она будет рада! — и спросила, понизив голос. — Что вам нужно?

— Пожалуйста, дайте нам с теми двумя американками столик и соорудите нам ланч.

— Господи, да это я сейчас, в один момент! Только ланчей мы уже не подаем. Я лучше вам обед подам, самое вкусное.

— Хорошо, давайте обед.

Тут же появился свободный столик, она накрыла его свежей скатертью и начала носить нам блюда обильного русского обеда (за доллары, конечно).

Американки благодарили и интересовались:

— Что вы сказали ей такое магическое, что она сразу все сделала?

— Ничего магического. Просто я знаю русский подход к делу.

Русский барин

В самолете я достал рукопись книги Олега Волкова «Погружение во тьму» — и все глубже сам в нее погружался, и не мог оторваться.

Его арестовали молодым человеком в 1926 году, выпустили стариком в 1956-м. Хотя — каким стариком? Волков прожил еще тридцать лет. Но в книге была не только его судьба — вся многострадальная история России XX века проходила передо мной. А между строк всплывали и мои собственные воспоминания…

В 1941–1943 годах мы с мамой жили в эвакуации в маленьком городе Чистополе, на Каме. Когда немцы стали приближаться к Москве, мы бежали от нашествия в глубину России. От Чистополя рукой подать до лесистой Пермской области и Башкирии, а оттуда прямая дорога на Сибирь. Географию своей страны я тогда знал плохо, а что такое внутренняя политика Советского Союза, представлял только по пропаганде в пионерской организации школы. Если бы не это, я смог бы понять, почему по улицам нашего городка часто проводили длинные колонны осужденных. Медленно покачиваясь из стороны в сторону, они двигались километровой лентой по середине мостовой. Вид у них был до отчаяния жалкий, лица изможденные и хмурые, одежда — грязная рванина. По бокам шествия вышагивали солдаты с винтовками с примкнутыми штыками наперевес. Летом колонны поднимали столбы пыли, и еще до их приближения ветер доносил смрад и едкий запах пота. Зимой они еле плелись между сугробами, продрогшие до синевы. Ребята на улице кричали: «Арестантов ведут, арестантов ведут!..» Я смотрел на них из окна нашего дома и еще — стоя у городской тюрьмы, когда их вводили или выводили через ворота. Тюрьма соседствовала со школой, так что я десятки раз смотрел издали на тех арестантов.

Подавленный их видом, я спрашивал у взрослых: «Кто эти люди?» Мне разъяснили, что это преступники — воры, грабители, убийцы. Я не сомневался: раз они осуждены, значит — преступники. Смущало лишь то, что их было слишком много. Ведь в СССР низкая преступность… И еще, как ни был я наивен, в толк не мог взять: почему в тяжелое время войны нужно посвящать им столько времени и сил? Я не разбирался в политике, но мои детские сомнения, не получавшие ответа, были в основе правильные: далеко не все в тех серых колоннах были воры и убийцы, большинство составляли «политические» — крестьяне, специалисты, партработники, военные, интеллигенты и дворяне. Это их гнали мимо меня по дороге в сибирские лагеря…