Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Данке шен, либе фрау[517]. Бумага пригодится для курева.
Миссионерка принимает благодарность за чистую монету. Не понимая русской речи, она искренне убеждена, что заронила в нас искру религиозного жара. Пусть себе думает.
Миссионерка узнала меня.
— Абенд, херр профессор![518]
— Гутен абенд, гнедише фрау! Абер бин кайн профессор[519].
— Дох, ишь вайс сешайд[520].
— Об бевендел зи нихьт, — иронизирую я, — гитлербекенунгсгрус?[521]
— О, нет! Готт мишь ретте! Ишь бин католишь, унд Хитлер ист дер файнд дес католицизмус. Об виссен зи нет, дас Хитлер ист Антихрист? Я, херр профессор, Хитлер ист Антихрист унд Сталин аух Антихрист[522].
Сашу Сизенцова за саботаж отправили в гештапо. В последнее время он действовал слишком открыто.
Хороший он парень. Жаль, если погибнет.
Принесли мне ребята американскую листовку-брошюру с фотографиями.
Авторы сопоставляют ход обеих мировых войн: слева даны боевые эпизоды 1914–1918 гг., справа — наших дней.
По мнению авторов, обе войны протекают аналогично: сначала немцы успешно наступают, захватывая огромные территории; затем они останавливаются и война из маневренной превращается в позиционную; потом их выбрасывают за рубеж и приканчивают.
Каким же будет конец текущей войны?
Ответ дан на предпоследней и последней страницах. Изображен Гитлер с разинутой пастью, а ниже, под ним, слова: «Вильгельм[523] сложил оружие без пяти минут двенадцать. Я не капитулирую даже в пять минут первого».
На последней странице башенные часы: стрелка неудержимо движется, приближаясь к двенадцати часам.
Я больше не грузчик, а слесарь. Не жалуюсь: здесь легче маскироваться. Зажмешь в тиски круг для картофелечистки, схватишь напильник и стоишь. Появится на горизонте шеф, инженер или мастер — делаешь вид, что усердно трудишься. Весь день проходит так: час стою около тисков, два в аборте. Потом снова та же карусель.
Мой форарбайтер (бригадир слесарей) — Адам. Он-то не станет ни орать, ни вытаскивать из ферштека. Редко-редко заглянет в аборт, чтобы с тревогой в голосе шепнуть:
— Ахтунг, шеф киммт![524]
Адам порой подойдет ко мне будто для деловых указаний, а сам незаметно для других передаст свежую газету или сообщит последние известия, слышанные им по лондонскому и московскому радио.
Вечером какой-то цивильный ломился в ворота лагеря, обзывая немцев дрексаками[525]. Был он, видимо, пьян, ибо иными мотивами нельзя объяснить его пылкое стремление проникнуть за колючую проволоку.
Вахманы схватили цивильного, отлупили его и вызвали гештаповцев. Когда арестованного уводили в тюрьму, у проволоки собралась толпа пленяг. Шикание, крики, насмешки, брань полетели в гештаповцев. Кто-то стал обстреливать их комьями земли и камнями. Вахманы, пустив в ход бамбусы[526] и гуммикнипели[527], с трудом загнали разбушевавшихся пленяг в бараки.
Поздно ночью разбудили нас гудки автомобилей, шум моторов и истошный крик вахманов:
— Ауфштеен! Шнель анциен![528]
Построили «драй-унд-драй». Вошли гештаповцы с переводчиком.
— Кто бросал камни?
Молчание.
— Отвечайте же: кто бросал камни? Говорите, а то будет хуже.
Снова ни звука.
— В третий раз спрашиваю: кто бросал?
Никто не отозвался.
Тогда вывели из строя каждого шестого.
— Расстреляем их, если не скажете.
Кое-кто струсил. Дерягин поднял руку:
— Музыка знает.
Вывели Музыку.
— Говори.
— Ничего не знаю, ничего не ведаю.
Матрос Жорж с Тимуром набросились на Музыку:
— В Христа, в бога, в богородицу…! Говори, пока цел!
Молчит.
Искровенили Музыке морду, выбили зуб.
Из строя вышел всегда уравновешенный Николай Веркин и с размаху ударил матроса Жоржа. Тот с катушек долой, а Тимур с испугу спрятался за спины гештаповцев. Переводчик заорал на Веркина:
— Как ты смеешь, мерзавец, драться в присутствии самого помощника начальника гештапо всей Юго-Западной Германии! Да мы тебе кости переломаем!
— Я не позволю, — спокойно ответил Николай Веркин, — чтобы всякая татарская морда издевалась над русской верой.
Переводчик подтвердил гештаповцам, что Жорж и Тимур действительно оскорбляли православно-русские святыни.
Гештаповцы улыбаются. Они рады, что среди пленяг нашелся хоть один верующий, не зараженный «жидомасонством». Откуда им знать, что Николай давно уже не верит ни в бога, ни в черта.
Все-таки они дали ему в ухо, когда он отказался выдать виновника происшествия.
— Не знаю, не видел, — вот и весь сказ Николая.
Снова прохрипел голос переводчика:
— Ну так кто же бросал камни?
Пленяги будто набрали воды в рот.
На сей раз в ход пошли бамбусы и гуммикнипели эсдэковцев[529].
Из задней шеренги высунулась рука и прозвучал голос Самборского:
— Пан толмечер[530], я бачив, хто це бросыв.
Он показал на Столярова и Сидоренко.
Их увели в гештапо.
Весь день разговоры и споры по поводу вчерашнего. Самборскому, Дерягину и Геращенко сказали в глаза, что их поведение — предательское.
Они в ответ:
— Не желаем, чтобы нас беспокоили ночью из‐за каких-то хулиганов.
В фестхалле расслоение: большинство возмущено поведением матроса Жоржа, Тимура, Самборского, Дерягина, но есть и такие, которые их оправдывают.
Музыка — молодец.
Доктора и Лукьянова угнали в Пфунгштадт (7 км от Дармштадта). Когда их уводили, Лукьянов сказал: Колосковский проиграл мне 100 марок. Беру взамен его ботинки.
Вечером Колосковский заявил об этом матросу Жоржу, Жорж — вахманам, вахманы — лагерфюреру, тот — гештапо.
На следующий день гештаповец с вахманом, захватив Колосковского и матроса Жоржа, отправились в Пфунгштадт. Найдя Лукьянова, они зверски лупили его. Колосковский и матрос Жорж свирепостью превзошли даже гештаповца: они били Лукьянова сапожной лапой и колодкой (сами потом открыто хвастались этим).
Лукьянова отправили в гештапо.
Жаль, очень жаль парня!
Он немного жуликоват, отчасти вороват, к тому же очкарь большой руки, но есть у него немало хороших качеств. Самое ценное в Лукьянове: он упорно не хотел работать на фрицев и делал им всякие пакости. Про него смело можно сказать: он не наработал немцам и на пфенниг, а вреда причинил на тысячи марок.
Драпая с Украины, гитлеровцы жгут села и города, а жителей угоняют в Немечину. Этого не скрывают даже нацистские газеты.
Вечером, когда нас вели с фабрики в фестхалле, дорогу пересекла длиннейшим хвостом растянувшаяся толпа советских людей, увезенных в рабство. Это были исключительно женщины, девушки, малые дети. Немецкие солдаты гнали их с вокзала в лагерь.
Мы вынуждены были остановиться, чтобы пропустить колонну депортированных советских людей. Страшная картина представилась нам. Качаясь от усталости и спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, идут босые, оборванные, голодные, грязные женщины и девушки. Дети пугливо жмутся к матерям, тревожно озираются по сторонам, вздрагивают при каждом
