Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

как об убежденном коммунисте и крупном партработнике в прошлом. Странно только одно: Филипп злобно глядит на нас, а ночью после перерыва пинками подымает спящих на куче угля. Фриц и тут пытается оправдать Хааса.

Он говорит, что у Филиппа нервное расстройство на почве вечного страха быть разоблаченным как коммунист. Кроме того, Хаас боится, что русские могут подвести его под гештапо.

Доктора (как мы называем Дениса Шаповалова) посадили на хальбрацион. Однако он плюет на все и продолжает маскироваться.

Саша Романов тоже молодчага, он растравил кислотой правую руку чуть не до кости. Это дает ему право кранковать едва ли не целый месяц. Отличный метод маскировки, надо его шире применять.

Хорошенькая контористка Клара (она поразительно похожа на грузинку) с интересом наблюдает за всеми нашими приемами увертывания и маскировки. Заметив кого-нибудь в ферштеке, она шутливо угрожает пальчиком. От нее мы не прячемся, ибо давно уже уверились в ней.

Клара еженедельно выписывает и выдает нам «деньги» за работу. По субботам каждый пленяга получает в среднем от 5 до 15 марок. Казалось бы, немалая сумма, но она никак не сказывается на нашем благосостоянии. Ведь деньги, которые мы получаем, — это не рейхсмарки и даже не оккупационные марки, а специальные боны для военнопленных[511]. На них не купишь и стакана зельтерской. Они пригодны лишь для игры в очко.

Клара знает цену этим «пленным маркам». Вручая пленяге 10 марок, она шутливо говорит:

— О, зи хабен зо филь гельд гекришт![512]

Когда же эта игривая девушка увидит где-нибудь в кеселе маскирующегося пленягу, она говорит ему с деланым ужасом в голосе и в глазах:

— Аба, зи верден кайн гельд фердинен![513]

Ребята где-то нашли американскую листовку на немецком языке и принесли мне. Окружили меня стеной, закрыли от взоров вахманов, бевертов (лижущих немцам пятки за экстраброт) и прочих подозрительных субъектов.

— Прочтите, Георгий, и расскажите нам.

Прочел, перевел, показал, рассказал, разъяснил.

По существу, это даже не листовка, а напечатанная на хорошей бумаге брошюра объемом около 50 страниц. Нет, пожалуй, это и не брошюра, а альбом фотографий с пояснительным текстом.

Тема альбома — Сталинградская эпопея. Излагается весь ход операции: прорыв немцев к Сталинграду, бои на подступах к нему, героическая оборона города, окружение армии Паулюса, сдача остатков ее в плен, стремительно-панический отход немцев от Волги и Дона.

Особенно выразительна фотография на последней странице. Она изображает финал немецкого Drang nach Süd-Ost[514], морозная лунная ночь, руины каких-то строений, на искристом снегу окоченевшие немецкие трупы.

Доктор сломал станок. Посадили его в карцер. Началась прямо-таки эпидемия бракоделия и станколомки.

И другая эпидемия охватила нас: количество кранковщиков растет изо дня в день. К Саше Романову присоединился Покора, симулирующий аппендицит, за ним Беломар, имитирующий вывих плеча, и еще несколько человек.

Начал кранковать и я. Пока удается симулировать тяжелую форму гриппа.

Ну просто настоящее кранкоповетрие.

Зотов узнал о нашей тройке.

Не понимаю: как ему удалось проникнуть в эту тайну? Беломар и Козлов клянутся, что не говорили, даже не намекали ему.

Как бы там ни было, а Зотов узнал или догадался и предложил себя четвертым. Мы высмеяли его, отрицали существование тройки, доказывали фантастичность и нелепость самой мысли о возможности организовать в лагере хунту.

Хотя Зотов и кадровый летчик-капитан, но лучше все-таки воздержаться от приема его в хунту. Пока еще рано расширять тройку.

Действовать на пленяг нужно исподволь, незаметно. Никто не должен подозревать о существовании тройки, о каком-то плане действий.

Вахманы выводили нас с фабрики после дневной смены. У ворот МАД стоял инженер Вальтер Кишлер, а рядом с ним какая-то немка средних лет. Женщина доставала из сумки книги и, стараясь быть не замеченной вахманами, совала в руки пленягам. Протянула и мне, шепнув:

— Немен зи эмаль, херр профессор[515].

Почему она решила, что я профессор?

Брали мы охотно и благодарили фрау: каково бы ни было содержание книги, а курительная бумага нам нужна.

В бараке рассмотрели подарки. Книга оказалась Евангелием на русском языке. Издано оно в Стокгольме в 1942 году.

Как ни странно, даже эту русскую книгу религиозного содержания надо прятать от лагерного начальства.

Курт Кишлер[516] — однофамилец бетрибсфюрера — до гитлеровского переворота был секретарем Баварского обкома комсомола. Когда нацисты захватили власть, он бежал из Мюнхена в Дармштадт. Не сделай Курт этого, висеть ему меж двух столбов, в лучшем случае — гнить в каторжном концлагере.

Проходя мимо его станка, я запнулся и остановился. Он перегнулся через станок и, задыхаясь от кашля (у него туберкулез), шепотом сказал:

— Знаете, Шош, о чем я сейчас думал? После войны всех фашистов надо отправить на каторгу, в Сибирь. Заставить их работать по 16–18 часов, а хлеба давать только по 100 граммов в день.

Сегодня в Москве, вероятно, особенно торжественно проходит первомайский парад. Есть чем гордиться советскому народу. Перелом совершенно очевиден. Немцы продолжают откатываться.

На МАД только два члена гитлеровской партии: бетрибсфюрер Кишлер и магацинер (зав. складом) Ганс. Последний внешне любезен, учтив, добродушен, а по существу — скотина и змея.

На днях Ганс донес инженеру (альтшеф болен, вот уже целый месяц не ходит на фабрику), что Фриц Штайнбрешер часто беседует со мной на политические темы. Инженер Вальтер Кишлер рассказал об этом Фрицу, прося его быть осторожным.

— Будем осторожнее, камрад Георги, — предупреждает меня в свою очередь Фриц. К счастью, альтшеф болен, а то несдобровать нам обоим. Инженер же слишком католик, чтобы предать.

Когда Фриц говорит о порядочности юнгешефа, он всегда объясняет ее религиозностью, истинным католицизмом Вальтера Кишлера. Это верно, что у рядовых католиков Гитлер не в чести. Но может ли «истинный католицизм» быть барьером против предательства?

Когда подводили нас к лагерю, у ворот стояла немка-миссионерка, пытающаяся распространять среди пленяг «свет евангельской истины».

Тщетны ее старания и надежды. Среди пленяг нашего лагеря я не знаю ни одного верующего, даже ни одного колеблющегося.

Меня удивляет это обстоятельство. Тяжелые переживания, кошмар голода, муки физических и духовных истязаний, жизнь на краю смерти обычно вызывают срыв нервной системы. Человек живет как в бреду, а это лучшая почва для мистики, поповщины: откуда-то из пропасти подсознания выныривает всякая чертовщина и ведьмовщина, попавшая туда из бабушкиных сказок. Отсюда недалек путь к церкви.

Но, видимо, недаром потрудились большевики, если даже в кошмарных условиях плена наши сердца и умы закрыты для «божественного слова».

Итак, у ворот лагеря нас встретила