Чужие уроки — 2007 - Сергей Голубицкий

Не будем, однако, опережать события и портить интригу почти детективного дознания!

Преддверие

Мы начнем изучение азиатского экономического кризиса 1997 года с полюбившегося министру финансов РФ момента — преддверия. До летних катаклизмов Азиатские тигры привлекали более половины мировых финансовых инвестиций. Причина банальна — чрезвычайно высокие процентные ставки, привлекательные для спекулятивных денежных потоков, блуждающих по планете в поисках быстрой отдачи. Для Таиланда, Малайзии, Индонезии, Филиппин, Сингапура и Южной Кореи благоприятная финансовая обстановка означала высокие темпы экономического роста (8–12% ВП ежегодно), экстенсивное развитие производства, расцвет бирж и экстраваганца a-la nouveau riche: поток бытовых кредитов направлялся на покупку роскошных кабриолетов, экзотичных по тем временам мобильных трубок и коттеджей с бассейнами. Даже букет сопутствующего негатива — от перманентной нехватки оборотных средств до фантасмагорического удорожания земли и недвижимости — не мог поколебать убежденности, что жизнь удалась, и она прекрасна.

В отличие от Южной Кореи, чья экономика развивалась в уникальном русле национального сбережения, финансового протекционизма и мощной спайки государства с производственными гигантами (чаеболами), страны Юго-Восточного региона строили светлое капиталистическое будущее строго по неолиберальным лекалам: прямолинейный монетаризм, приоритет финансовых услуг над производством, безоговорочная ориентация на американские нужды и — самое главное! — жесткая привязка национальной валюты к доллару. Достаточно сказать, что в начале 1997 года малазийская Kuala Lumpur Stock Exchange была — ни больше ни меньше — самой активной биржей мира, чьи обороты превышали даже обороты Нью-йоркской фондовой биржи1!

Ущербность юго-восточной модели никогда не была секретом для профессионалов: задолго до краха (в 1994 году) профессор Массачусетского технологического института Пол Кругман развенчал миф «азиатского экономического чуда» в статье, в которой он описывал иллюзорность успеха, выстроенного не на достижениях реальной экономики и совокупной ее производительности, а на безудержном вливании иностранного капитала. Азиатские тигры, однако, относились к любой критике с оправданной (как им казалось) долей беспечности, поскольку не сомневались: случись беда, Дядюшка Сэм непременно вытащит!

Эксклюзивные отношения Азиатских тигров с США основывались на двух краеугольных обстоятельствах:

• вся экономика стран Юго-Восточной Азии целиком и полностью ориентировалась на нужды внутреннего американского рынка: Таиланд, Индонезия, Филиппины, Малайзия и Сингапур производили только те товары, которые были востребованы США, — от батистовых рубашек и детских колясок до автомобильных тормозных колодок и надувных ПВХ-бассейнов;

• благополучие иностранных инвесторов обеспечивалось не столько высоким кредитным процентом, сколько хеджированием рисков за счет exchange rate pegging — жесткой привязки местной валюты к доллару США.

Макроэкономическая сделка хоть и устраивала страны Юго-Восточной Азии текущим благополучием и иллюзией защищенности в будущем, но была бесконечно ущербной в обеих своих составляющих. Мимикрия национальной экономики под нужды чужого рынка превращала Азиатских тигров в пожизненные придатки Большого Брата, который волен радикально перекраивать инфраструктуру стран АСЕАН мановением мизинца: пошла мода на самокаты — разобрали в авральном порядке производственную линию мотороллеров в Бангкоке и наладили сборку самокатов в Сингапуре. Захотелось носить тельняшки вместо шерстяных гольфов — закрыли прядильную мастерскую в Джакарте и открыли швейную фабрику в Куала-Лумпуре. О внутренних нуждах и экономических потребностях аборигенов вообще не было речи.

Еще более опасной оказалась привязка местных денег к американскому доллару. В середине 90-х годов Алан Гринспен устремился на борьбу с инфляцией единственно доступным пониманию монетариста способом: повышением ставки федеральных фондов. Федфонды потянули за собой казначейские обязательства, которые, в свою очередь, стали оттягивать инвестиции из других доходных мест, в том числе и из финансового рая Азиатских тигров.

Ответом АСЕАН — кто бы сомневался! — на действия Федерального резервного банка США стало пропорциональное повышение собственных, и без того завышенных процентных ставок. Палка, однако, оказалась о двух концах: обостренный интерес международного капитала к T-Bills и T-Bonds2 укрепил доллар США, что, в свою очередь, автоматически привело к росту национальной валюты Азиатских тигров, намертво привязанной к американской валюте.

К началу 1997 года на горизонте замаячила тревожная перспектива: взвившиеся процентные ставки по кредитным обязательствам хоронили заживо конкурентоспособность местного производства на мировом рынке, поскольку увеличивали сверх меры себестоимость продукции. Если б к этой тенденции добавилось еще и удорожание национальных валют, краха было бы не избежать. Картина усугублялась и начавшимся в середине 90-х неудержимым процессом превращения Китая в мировую фабрику всего, вся и для всех, чему, разумеется, были свои причины: беспрецедентная дешевизна рабочей силы и пребывание китайской валюты (ренминби) в счастливом неведении о существовании каких бы то ни было реальных чужеземных ориентиров — по доброй советской традиции, условный обменный курс брался (и берется поныне) с потолка3.

Посмотрим теперь, как отреагировали на телодвижения Алана Гринспена и последовавшее за ними ухудшение локальной финансовой конъюнктуры правительства стран АСЕАН: ведь реакция Азиатских тигров на события зимы-весны 1997 года оказалась весьма неоднородной, что и предопределило их будущее радикальным образом.

Летопись поражений

Первым принял на себя удар Таиланд. В феврале и марте 1997 года группа внешне разрозненных, по сути же — блестяще скоординированных валютных спекулянтов, от фонда Quantum «большого друга российских ученых» Джорджа Сороса до Tiger Management Corp. Джулиана Робертсона, заключила несметное количество форвардных валютных контрактов с годовой экспирацией на общую сумму 15 миллиардов долларов. Ставка делалась на то, что через год бат (национальная валюта Таиланда) подешевеет, и обязательства по форварду удастся погасить за долю изначально полученного кредита.

Спрос на живые доллары в Таиланде был высок (из-за долларовой деноминации подавляющего большинства ранее выписанных кредитов), поэтому валютные форвардные контракты пользовались огромной популярностью, что, в свою очередь, способствовало росту кредитных ставок. Это обстоятельство таиландский Центробанк — то ли по дурости, то ли по компрадорскому коварству — рассматривал как безусловное благо, нагнетающее приток иностранного капитала, а потому собственноручно валютные форвардные контракты и выписывал!

В середине мая таиландский Центробанк выпуск форвардов неожиданно прекратил, то ли сообразив, в какую несусветную авантюру его заманили, то ли по предварительной договоренности с международными некрофагами. В любом случае — пить «Боржоми» оказалось поздно. 14 и 15 мая на валютный рынок обрушилось цунами заявок на продажу бата. Центробанк решил держать марку и за две недели просвистел 10 миллиардов долларов, скупая национальную валюту ради сохранения «привязки» на традиционном уровне — 25 батов за доллар.

Куда там! Международные некрофаги, злорадно ухмыляясь, продолжили сбрасывать баты как ни в чем не бывало. Тогда струхнувшее не на шутку правительство Таиланда, забыв про условности «общечеловеческих ценностей», перешло к чисто творческим методам противоборства: подкупом и угрозами выведывало у куала-лумпурских банкиров имена держателей валютных форвардов для последующего «разговора по душам», угрожало газетам закрытием за распространение информации, дестабилизирующей экономическую обстановку, отслеживало звонки на радиостанции от слушателей, высказывавших «неправильные» взгляды на события. Sancta simplicitas!

В конце июня премьер-министр уверил нацию, что обвала бата не будет. 2 июля бат обвалился. Кульминация позора пришлась на январь 1998 года: за один доллар на бирже давали 56 батов!

События на Филиппинах развивались по сценарию, аналогичному таиландскому, однако с рядом существенных отличий, поскольку стране удалось избежать прямой атаки со стороны международных валютных спекулянтов. Сразу же после обвала бата 2 июля 1997 года правительство ринулось на защиту песо, однако делало это не прямым (скупка национальной валюты), а косвенным образом — повышала ставку рефинансирования: уже 3 июля она выросла с 15 до 24%.