Обетованная земля - Эрих Мария Ремарк

— Хуже? Это как?

— Гораздо хуже, — сказал я. — Например, можно было торчать здесь с раком желудка. Или Эллис-Айленд мог находиться в Германии. Там вашего отца могли бы приколотить гвоздями к полу, чтобы заставить вас дать показания.

Левин молча уставился на меня.

— У вас чертовски мрачная фантазия, — сказал он наконец.

Я покачал головой:

— Нет. Всего лишь чертовски мрачные воспоминания.

Адвокат вытащил из портфеля громадный пестрый носовой платок и оглушительно высморкался. Затем он аккуратно сложил его и снова засунул в портфель.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два.

— И давно вы уже в бегах?

— Уже почти пять лет.

На самом деле я скрывался еще дольше; но Людвиг Зоммер, настоящий владелец моего паспорта, эмигрировал только в 1939 году.

— Еврей?

Я кивнул.

— С виду вы как-то не очень похожи на еврея, — заявил Левин.

— Возможно. А что, вам кажется, что Гитлер, Геббельс, Гиммлер и Гесс с виду очень похожи на арийцев?

Левин снова издал каркающий смешок.

— О нет! Никоим образом! Да и какая разница? К чему вам выдавать себя за еврея, раз вы не еврей? Особенно в наше время! Правда ведь?

— Вполне возможно.

— Вы сидели в немецком концлагере?

— Да, — вырвалось у меня. — Четыре месяца.

— Вы сможете подтвердить это бумагами? — с какой-то жадностью набросился на меня Левин.

— Не было там никаких бумаг. Меня просто выпустили, а потом я ударился в бега.

— Жалко! Сейчас бы они нам очень пригодились.

Я внимательно посмотрел на Левина. Я понимал, чего он хочет, но мне претила такая бойкая торговля своим прошлым. Для этого оно было слишком отвратительным. Таким отвратительным, что мне стоило больших усилий затопить его где-то на самом дне моей памяти. Не забыть, нет — только пригасить на время, пока мое прошлое не потребуется мне вновь. Не здесь, на Эллис-Айленде, — в Германии.

Левин открыл свой портфель и достал несколько листов бумаги.

— Да, вот еще господин Хирш снабдил меня заявлениями и свидетельскими показаниями людей, лично вас знавших. Все уже заверено у нотариуса. У моего партнера Уотсона — так было проще. Хотите и их посмотреть?

Я отрицательно покачал головой. Все эти свидетельства я видел еще в Париже. Роберт Хирш был мастер по этой части. Читать их снова мне совершенно не хотелось. Несмотря на неслыханное везение, как ни странно, мне казалось, что надо хоть в чем-то положиться на волю случая. Эмигранты поймут меня без лишних слов. Кто боролся за жизнь, имея шансы один из ста, тот всегда готов ставить на удачу. Но объяснять это Левину было бессмысленно.

Довольный адвокат засунул бумаги обратно.

— Теперь нам надо найти кого-нибудь, кто поручится, что, находясь в Америке, вы не сядете на шею государству. У вас здесь есть знакомые?

— Нет.

— Тогда, может, они есть у Роберта Хирша?

— Этого я не знаю.

— Ну уж он-то точно найдет кого-нибудь, — уверенно заявил Левин. — С такими делами он здорово справляется. Где вы собираетесь поселиться в Нью-Йорке? Хирш предлагает гостиницу «Рауш». Он раньше и сам там жил.

Некоторое время я молчал.

— Господин Левин, — решился я, — вы хотите сказать, что я действительно выберусь с этого острова?

— Почему же нет? Я ведь затем сюда и приехал.

— Вы действительно в это верите?

— Ну конечно! А вы нет?

Я ненадолго зажмурился.

— Да, — сказал я наконец. — Я тоже.

— Вот и хорошо. Никогда не надо отчаиваться. Или эмигранты считают иначе?

Я покачал головой в знак отрицания.

— Вот видите! Никогда не терять надежды — старый добрый американский принцип. Понимаете?

Я кивнул. Мне не хотелось объяснять этому наивному служителю писаного права, сколь губительны бывают порою надежды. Из истощенного сердца они могут высосать последнюю волю к сопротивлению, подобно тому как последние силы проигрывающего боксера иссякают с каждым неверным ударом. Мне чаще случалось видеть, как люди погибали от несбывшихся надежд, нежели от безропотной покорности, которая, подобно колючему ежу, свернувшемуся в клубок, была сосредоточена на примитивном выживании, не оставлявшем места для других забот.

Левин застегнул портфель.

— Я оставлю документы инспекторам и вернусь через несколько дней. Держите голову выше! Все будет в порядке.

Он принюхался.

— Ну и вонь у вас тут. Как в больнице, где нет дезинфекции.

— Пахнет нищетой, казенным домом и отчаянием, — сказал я.

Левин снял очки и потер глаза.

— Отчаянием? — иронически усмехнулся он. — У него тоже есть запах?

— Счастливый вы человек, если этого не знаете, — ответил я.

— Ну-ну! Ваши понятия о счастье довольно примитивны.

Я не стал ему возражать; бессмысленно было объяснять ему, что понятия о счастье не бывают слишком примитивными и что как раз в этой примитивности и состоит все искусство выживания. Левин протянул мне свою большую костистую руку. Я хотел было спросить, во что обойдутся его услуги, но промолчал. Было так легко сразу разрушить все одним неделикатным вопросом. Левина прислал Хирш — и этого было уже достаточно.

Я стоял и смотрел вслед удалявшемуся адвокату. Я все еще не мог поверить его заверениям: все, мол, будет в порядке. Сколько раз я уже позволял вот так себя убедить, а в итоге оставался у разбитого корыта. И все же я почувствовал в себе возбуждение, с каждой минутой оно становилось все сильнее, и я уже был не в состоянии справиться с ним. Дело было не только в том, что Хирш оказался жив и находился в Нью-Йорке, — тут было еще что-то такое, чему я сопротивлялся еще несколько минут тому назад и что я отверг со всей заносчивостью, на какую способен находящийся в беде человек: отчаянная надежда. Она возникла внезапно, откуда ни возьмись: сумасбродная, беспочвенная, безрассудная надежда — безымянная надежда, почти лишенная цели, лишь с туманным видом на свободу. Но свободу для чего? Куда? Зачем? Ничего этого я не знал. Это была надежда без имени, из-за которой то, что называло себя моим «я», начинало разрываться на части от такой элементарной жажды жизни, так что казалось, будто я сам был тут почти уже ни при чем. Где было теперь мое безропотное смирение? Где было мое недоверие? Мое жалкое, натужное, наигранное превосходство? Я и понятия не имел, куда они подевались.

Я повернулся и увидел перед собой ту самую женщину, что недавно плакала. Теперь за ее руку держался рыжеволосый мальчик. Он ел банан.

— Что с вами? — спросил я у женщины.

— Они не хотят впускать моего ребенка, — прошептала она.

— Почему?

— Они говорят, будто… — Она замялась. — У него задержка в развитии, — скороговоркой пробормотала она. — Но он обязательно поправится. После всего, что нам пришлось перенести! Он же не идиот! Это просто задержка в развитии. Он поправится! Они должны дать ему время! Он не душевнобольной! Но они мне не верят!

— Среди них был врач?

— Я не знаю.

— Вы должны потребовать врача. Специалиста. Он вам поможет.

— Как я могу требовать врача, — пробормотала женщина. — У меня совсем нет денег.

— Подайте заявление. Здесь это можно.

Мальчик аккуратно сложил кожуру съеденного банана и засунул ее в карман штанов.

— Он такой аккуратный, — прошептала мать. — Вы только посмотрите, какой он аккуратный! Разве он похож на сумасшедшего?

Я посмотрел на мальчика. Казалось, он не слышал, что говорила мать. Его нижняя губа отвисла, он чесал свою огненно-золотую макушку. Солнце сверкало в его глазах, словно они были стеклянными.

— Ну почему они не хотят его впускать? — бормотала мать. — Он же и так несчастнее всех остальных.

Я не знал, что ответить.

— Они многих впускают, — сказал я наконец. — Почти всех. Каждое утро кого-то отвозят в город. Потерпите еще немного.

Я презирал себя за эти слова. Мне хотелось провалиться на месте под взглядом глаз, обращенных ко мне в час беды, как будто я и в самом деле мог помочь. Но помочь я не мог. Окончательно смутившись, я засунул руку в карман, вытащил немного мелочи и всучил ее безучастному мальчику.

— На, купи себе что-нибудь!

Во мне говорило старое эмигрантское суеверие. Своим нелепым поступком я пытался подкупить судьбу. Мне сразу же стало стыдно. «Дешевая человечность в обмен на свободу, — думал я. — Что же дальше? Значит, вместе с надеждой заявился ее продажный братец-близнец — страх? И его еще более гнусная дочка — трусость?»

Этой ночью я спал плохо. Я стоял перед окнами, за которыми, как северное сияние, мерцали и переливались огни Нью-Йорка, и думал о своей разрушенной жизни. Под утро с каким-то стариком случился припадок. Вокруг его постели тревожно метались тени. Кто-то искал нитроглицерин. Старик куда-то подевал свои таблетки. «Ему нельзя болеть, — шушукались родственники. — Иначе все пропало! Завтра он должен снова подняться на ноги!» Таблеток они так и не нашли, но меланхоличный турок с длинными усами одолжил им свои. Поутру старик кое-как доплелся до дневного зала.