Избранное - Николай Майоров

1940

«Ты мне о том не говори…»

Ты мне о том не говори —Я это слышал, слышал, слышал…Ты лучше встань да отвориОкно,Ты слышишь, как по крышамПолзут лавинами дожди…

1937

Зов жизни

Был долог бабий блуд на сеновале.Пока чернело небо без стрижей, —ворочались, потели, целовалив тупые переносицы мужей.А мужики лежали как пласты, —дневная ноша плечи им растёрла.Тяжёлые нательные кресты,как тараканы, выбились на горло.Сквозь крышу шёл густой полынный запах,и прежде чем отдаться вдоволь сну,не торопясь, кузнец в тяжёлых лапахсжимал и тешил глупую жену.Так мнёт горшечник розовую глину,склонясь над ней, как древний ворожей.Так парни тащат за полночь к овинубесстыжих хуторянок от мужей.…Дорога шла вразвалку от селаза рожь, в кусты, в душистые осины.Там девка парня статного вела,в глаза глядела, за виски бралаи рассказать о звёздах не просила.А ночь кружила их заросшей сечей,глухим оврагом, спутанной травой —в такую ночь нельзя было не лечь имвблизи берёзы старой и кривой.А что услышишь в тишь такую:то ли влага бьёт в суку?То ль тетерева токуютв ночь такую на току?..[6]

Рембрандт

В таверне дым, в кармане ни флорина.Рембрандт ногтями стукает о стол,Любуясь переливами графина,Косым лучом, упавшим на подолКрасотки местной. Пиво на исходе.Матросы просят рома, ну, а ромТеперь у бургомистров только в моде,А моряки привыкли пить ведром.Они сидят, нахохлившись, сутулясь,В своём углу и вспоминают вслухВакханок с амстердамских улиц,Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.А старый штурман, отойдя к окошку,Едва держась, как будто невзначай,Красотке, несшей на подносе чай,Жмёт с вожделеньем пухленькую ножку.Глухой маньяк, желающий не меньше,Чем этот штурман, в давке, на летуЗа полфлорина амстердамских женщинЛовить, как птиц, порхающих в порту,Глядит, трезвея, зло на моряка…Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,Двумя-тремя штрихами с маньякаСухим огрызком делает наброски.Потом идёт. Теперь проспаться где бы?Уснув, как грузчик, видит на зареМатросами заплёванное небоИ слышит грусть шарманки во дворе.

1939

Д. Цуп. Интерьер

«Всё к лучшему. Когда прошла гроза…»

Всё к лучшему. Когда прошла гроза,Когда я в сотый раз тебе покаюсь,Мне не страшны ни плечи, ни глаза,Я даже губ твоих не опасаюсь.

Начнёшь злословить? Пригрозишь отравой?Про нашу быль расскажешь людям ложь?Иль пронесёшь за мной худую славуИ подлецом последним назовёшь?

Мне кажется, что не пройдёт и года,Как в сумерки придёшь ко мне опятьЗачем-то долго медлить у комодаИ пепельницей в зеркало бросать.

Почто даётся буйство милым людям?Когда пройдёт оно и, наконец,Мы всё поймём и больше бить не будемНи пепельниц, ни стёкол, ни сердец?

1940

Как я любил

Как я любил, о том расскажут после.Но ведь искусство жить совсем не в том,Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослымИ женщину любить с красивым ртом.

Всё это было и давно минуло.Любовь коверкала, ломала, жглаИ — кончилось. И наша МариулаС бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякотьВодить медведя на цепи, навзрыдКричать в лицо прохожим, но не плакать,Мир и от слёз не вздрогнет, устоит.

Монолог старого актёра

Я представлял Отелло в провинциальном театре,И местные жители, которым было всё в диковинку,Вплоть до жёлтой рампы, сходили с ума   от моей игры.Возможно, это было искренно.   Но мне больше нравилсяБюст той женщины, которая   от имени местных театраловПринесла мне на сцену цветы.Я уже тогда знал, что умею нравиться   полным женщинам,И вёл себя вызывающе, а женщины любят грубость.Жизнь всегда опасна, и особенно   для людей с темпераментом.В лучшие годы моей славы, когда меняУже приглашали в одну столичную труппу,Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию,Верную служанку Дездемоны.Из-за неё я отказался от приглашения   в столичную труппу,И шёл, кажется, сотый спектакль,Когда проклятый мавр, оставив Дездемону,Погнался за Эмилией,   и пальцы его крепкой рукиЛегли на горло неверной жены Яго.Здесь зрители вмешались в пьесуИ унесли Эмилию мою… Она жива ещё,Лишь горло чуть помято даГолос хриплый выдаёт её.После этого я не видел больше сцены,И моими новыми зрителями,Правда, не всегда внимательными,Стали мои сотоварищи   по больнице душевнобольных.Да простит мне старик Шекспир,Что я нарушил действие великойПравдивейшей трагедии земли!

1940

Б. Лукин. Улица

Отелло

Пусть люди думают, что я трамвая жду,В конце концов, кому какое дело,Что девушка сидит в шестом рядуИ равнодушно слушает «Отелло».

От жёлтой рампы люди сатанеют.Кто может девушке напомнить там,Что целый год ищу её, за нею,Как этот мавр, гоняясь по пятам.

Когда актёры позабыли ролиИ — нет игры, осталась лишь душа,Партер затих, закрыл глаза от болиИ оставался дальше, не дыша.

Как передать то содроганье зала,Когда не вскрикнуть было бы нельзя.Одна она с достоинством зевала,Глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!Вот крылья смерть над сценой распростёрла.И, Кассио с дороги устраня,Кровавый мавр берёт жену за горло.

Сейчас в железы закуют его,Простится он со славой генерала,А девушка глядела на негоИ ничего в игре не понимала.

Когда ж конец трагедии? Я сноваК дверям театра ждать её иду.И там стою до полчаса второго.А люди думают, что я трамвая жду.

1939

«Я лирикой пропах, как табаком…»

Я лирикой пропах, как табаком,и знаю — до последнего дыханьяпросить её я буду под окном,как нищий просит подаянья.Мне надо б только: сумрак капал,и у рассвета на краюночь, словно зверь большой,   на лапыбросала голову свою…

1938

Эпитафия

Прохожий,У ног твоих могила неизвестного поэта,К концу жизни он был в долгах,Как в веснушках.Его сосед — неутомимый весельчак,Был почти что единственным читателем   его прекрасных стихов.В них было много девушек и женщин, и от них,   страдающих подагрой,Шёл винный запах.Многие усмотрели в этомПример безнравственности и давно всем надоевшей   богемы.

Какой-то местный журналист, уважающийИз поэтов одного лишь Клопштока,Написал о них негодную статейку.Отсюда всё пошло:Поэта осмеяли, и нередко,Когда он проходил у светлых окон,Ему на голову падали помои и безобиднаяЦыплячья кожа апельсинов.

Но он продолжал жить...Он знал женщин,Увидев которых,Мужчины в волнении роняли из рук трости.На женщин ушла вся сила, молодость и деньги.Умер он, подымаясь по лестнице на свой   четвёртый этаж, —Любил высоту старина и никогда не пользовался лифтом,Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

1940